– Хорошо, – обреченно вздохнула Вероника Гавриловна после некоторой заминки.
Чен положил трубку.
– Скоро женщина принесет свинцовую коробку с калифорнием, – повернулся он к Селедкину, который до сих пор не понимал, что происходит, – приготовь что-нибудь металлическое, например чугунную кастрюлю.
Режиссер стоял посреди комнаты и тупо хлопал глазами. До него наконец начало доходить, как он вляпался.
– Бегом! За кастрюлей! – приказал Чен.
Леонид Иванович очнулся.
– Ты что наделал?! – заорал он. – Ты же меня попалишь!!! Передача калифорния у меня дома, охренеть!!! Я вообще не понимаю, на что вы все рассчитываете! Он же ужасно радиоактивный! Следы его перемещения можно будет элементарно проследить даже полгода спустя! Ты никакой не аспирант, ты шпи…
Режиссер осекся и замолчал. Прямо ему в живот смотрело черное дуло пистолета.
– Хватит плакать! – сказала Чайникова.
Диана пила на холодной кухне коньяк и беспрерывно всхлипывала.
– Не плачь, встретишь другого, – добавила Люда. – Еще лучше, еще краше.
Грицак тихонько завыла.
– На свете три миллиарда мужчин! – назидательно сказала Чайникова.
Девушка налила себе еще коньяка.
– Многие любят кругленьких и аппетитных!
По лицу Дианы текли слезы. Она плакала так горько, что у Чайниковой разрывалось сердце.
– Завтра опять на базар, – сказала Грицак. – И никакой надежды.
Люда молчала. Она не знала, что сказать.
– На морозе. Каждый день. Никто на меня и не смотрит. Я толстая. Нос красный. Зубы кривые. В платке и в тулупе выгляжу на десять лет старше. Никуда не хожу. Ни с кем не знакомлюсь. А так хочется сказки! Чуда! Чтобы в один момент все изменилось!
Диана глотнула еще конька и опьянела окончательно.
– Скажи, Люська, чудеса бывают?
– Да каждый день, – с готовностью подтвердила Чайникова.
– И сегодня были? – прищурилась Грицак.
– Сегодня – нет, но, может, завтра случится сразу два? – растерялась Люда.
Диана на секунду замолчала, сделала еще один глубокий глоток, а потом опять горько заплакала.
– Как он мог так жестоко со мной поступить? – спросила она. – Он же пообещал. Он же дал мне надежду!
Чайникова молчала.
– Там точно гадюка! – закричала Ева. От страха ее короткие темные волосы встали дыбом. – Она шелестит!
– Ползи назад! – воскликнула Гнучкина. – На всякий случай!
Ершова задумалась. Шуршание то отдалялось, то приближалось.
«Вряд ли это змея, – подумала Ева, – гадюки зимой спят».
И она опять поползла вперед.
Проход был узкий, дышать становилось все тяжелее. Мокрые холодные стены, глиняные, склизкие, нависали над головой девушки.
– Эй, как ты там? – послышался сзади голос мадам.
– Ползу! – отозвалась Ершова.
Внезапно ее руки уперлись во что-то твердое, отличающееся от липкой грязи. В кромешной тьме девушка ощупала то, на что наткнулись ее ладони.
Ступеньки.
– С ума сойти! Тут ступеньки! – закричала Ева.
Мадам молчала, обдумывая поступившую информацию.
– Я в шоке! Не может быть! Это что, немецкий бункер? – наконец закричала она в ответ. Голос звучал глухо и был сильно искажен эхом.
– Почему немецкий? – удивилась Ершова. – Да и на бункер совсем непохоже.
– Значит, фашистские казематы! – не унималась Гнучкина. – Или тайник дореволюционный!
Она встала на колени и поползла вслед за Евой. Любопытство гнало ее вперед.
Рязанцев шел пешком по глубокому снегу. Ферма виднелась на холме, только на этот раз, в слабом свете луны, она выглядела еще более зловещей. У полковника сжалось сердце.
«Неужели я больше никогда ее не увижу? – подумал он, чувствуя, как его сердце наполняется отчаянием. – Я не понимал, как она мне дорога, пока не потерял ее».
Изо рта Рязанцева вырывался пар. Впереди, в сугробе, показалась его «десятка». Автомобиль стоял там, где его оставили Владимир Евгеньевич и Денис Чабрецов, тогда еще живой и здоровый.
Полковник скрипнул зубами, потом открыл багажник и взял мощный фонарь с галогенной лампой. Закрыв машину, он пошел дальше, к зданию. Рязанцев не знал, что именно будет искать там, один и в темноте, но его влекло к этому месту, словно магнитом. Владимир Евгеньевич совершенно ясно понимал, что Ева, скорее всего, мертва, но хотел быть как можно ближе к ней, живой или мертвой.
– Господи! – сказал он, поднимая голову к небу. – Мне нужно чудо! Одно маленькое, небольшое чудо. Пусть она останется жива. Пусть я смогу ее найти!
Полковник опустил голову, закурил и решительно пошел к ферме.
Кондрашкина тяжело дышала, пытаясь успокоиться. Она нервничала, женщину бил озноб. Вопреки обыкновению, Вероника Гавриловна не стала накладывать макияж и надевать ничего яркого, кричащего или сильно пахнущего, ограничившись простым коричневым пальто. Одевшись, доцент Кондрашкина поставила на пуфик в прихожей большую тяжелую сумку и посмотрела на себя в зеркало. Там отразилось усталое лицо, серое, землистое, с морщинками вокруг глаз.
Женщина ужаснулась. Она присмотрелась внимательнее. Между бровей залегла глубокая складка, щеки были дряблыми, овал лица потерял форму. Она так часто скрывала свое лицо под слоем косметики, что уже забыла, как на самом деле выглядит.
«Срочно! Отнести Чену то, что он хочет, потом пойти к косметологу, вколоть ботокс, заполнить морщины рестилайном и оплатить курс омолаживающих масок с водорослями», – в панике подумала она.
Вероника Гавриловна, не спуская глаз со своего отражения, тяжело опустилась на стул рядом с пуфиком.
– А смысл? – спросила она вслух себя. – Смысла-то нет. Ну омолаживающие маски, ну сброшу я пару лет. И что? Чего я этим добьюсь? Для чего цепляюсь за уходящую молодость? Жду принца?
Она засмеялась. Вероника Гавриловна Кондрашкина не была дурой и ясно понимала, что принца у нее никогда не было, нет и не будет.
«Разве что Слава? – спросила она саму себя, вспоминая о молодом человеке, который когда-то ухаживал за ней в институте. – Может, Слава и был моим принцем?»
Он любил ее, юную Веронику, так, как больше не любил ее никто и никогда. Тогда, много лет назад, Кондрашкина отказалась выходить за него замуж – ей грезились толпы поклонников, лимузины под окнами, моря алых роз и горы разбитых сердец. Слава был для нее слишком прост.
Теперь, после многих лет бесполезного ожидания, она поняла, что лучше него в ее жизни никого не было, нет и не будет.
Она сидела на стуле, смотрела на свое постаревшее лицо и представляла себе, как все было бы, стань Слава ее мужем, как бы он приходил домой, садился бы ужинать, какие бы у них были дети…
А в реальности она, уже зрелая женщина, без семьи, без детей, без перспектив, собиралась совершить должностное преступление ради платья жемчужного цвета. У нее таких платьев был целый шкаф – и синих, и красных, и золотых, и серебряных.
Сидя в прихожей рядом с тяжелой сумкой, Кондрашкина со всей очевидностью осознала глубокую ничтожность и бессмысленность своего существования. Ни семьи. Ни детей. Ни собаки. Ни кошки. Ни одной
