Торгово-промышленные классы активно поддерживали требование мобилизации земли. Кобден ошеломил английских лендлордов своим открытием того, что занятие сельским хозяйством есть «бизнес» и что банкрот должен убраться вон, освободив место другим. Как только стало очевидно, что благодаря свободе торговли дешевеют продукты питания, в лагерь ее сторонников перешел рабочий класс. Профсоюзы превратились в антиаграрные бастионы, а революционный социализм клеймил мировое крестьянство как сплошную реакционную массу. Международное разделение труда представляло собой, несомненно, прогрессивный принцип, а его противниками часто становились те, чьи суждения искажались групповыми материальными интересами или природной ограниченностью умственных способностей. Независимые и беспристрастные умы, отлично видевшие пороки неограниченной свободы торговли, были слишком немногочисленны, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное воздействие на публику.

Однако последствия этих пороков не становились менее реальными оттого, что люди не осознавали их с полной ясностью. В сущности, огромное влияние, которым пользовались крупные землевладельцы в Западной Европе, а также сохранение в XIX в. феодальных порядков в Центральной и Восточной Европе легко объясняются жизненно важной защитной ролью этих сил в замедлении процесса мобилизации земли. Часто спрашивали: что позволило феодальной аристократии континента сохранить господствующее положение в буржуазном государстве и после того, как она лишилась военных, судебных и административных функций, обеспечивавших ее преобладание в прошлом? В качестве ответа на этот вопрос порой выдвигалась теория «пережитков», согласно которой формы и институты, утратившие свои функции, могут продолжать существование в силу исторической инерции. Правильнее было бы утверждать, что ни один институт не способен пережить свою функцию или функции, которые могут не иметь ничего общего с функцией первоначальной. Так, феодализм и аграрный консерватизм могли сохранять свою силу до тех пор, пока они служили некоторой иной цели, целью же этой в данных исторических условиях было смягчить губительные последствия мобилизации земли. К этому времени фритредеры уже напрочь забыли о том, что земля есть часть территории страны и что территориальный характер государственного суверенитета — это результат не каких-то сентиментальных ассоциаций, а громадной важности реальный фактор, в том числе экономический. «В отличие от кочевника земледелец все свои усилия посвящает усовершенствованиям, жестко привязанным к определенному месту. Без них человеческая жизнь неизбежно останется убогой и примитивной, не слишком отличающейся от существования животного. И сколь огромную роль сыграла эта определенность, эта связь в истории человечества! Всевозможные ее проявления — расчищенные и возделанные земли, дома и прочие постройки, средства сообщения, многообразное техническое оборудование, необходимое для производства, в том числе для промышленности и горного дела, жизненные удобства и усовершенствования, имеющие постоянный, „стационарный“ характер — все это образует прочную связь между любым человеческим сообществом и местом его обитания. Вещи эти нельзя придумать экспромтом, их приходится создавать медленно и постепенно, упорным трудом многих поколений, и общество не может себе позволить принести их в жертву и начать свою жизнь с чистого листа где-нибудь в другом месте. Отсюда — территориальный характер государственного суверенитета, совершенно неотделимый от наших политических представлений»[84]. В течение столетия эти очевидные истины служили предметом насмешек.

Аргументацию экономического порядка нетрудно было бы расширить, включив в нее условия безопасности государства, связанные с сохранностью земли и ее ресурсов, — такие, как жизненная сила и энергия населения, наличие достаточных запасов продовольствия, количество и качество материалов, необходимых для нужд обороны, и даже климат страны. На всех перечисленных условиях могут неблагоприятно отразиться вырубка лесов, эрозия почвы и пыльные бури; все они в конечном счете связаны с фактором земли, и ни одно из них не подчиняется рыночному механизму спроса и предложения. Социальная организация, удовлетворение жизненных нужд и самое существование которой оказались в полной зависимости от рыночных функций, естественно, склонна отнестись с доверием и надеждой к тем стоящим вне рыночной системы силам, которые способны защитить общие интересы социума, поставленные этой системой под угрозу. Подобный взгляд вполне соответствует нашему пониманию истинных причин влияния, оказываемого тем или иным классом: вместо того чтобы пытаться объяснить процессы, идущие вразрез с генеральной тенденцией эпохи, неким (по сути так и не объясненным) влиянием реакционных классов, мы объясняем влияние подобных классов тем фактом, что они, пусть даже «случайно», вследствие стечения обстоятельств, являются проводниками процессов, которые лишь по видимости противоречат интересам общества, но это лишь еще одно доказательство той истины, что из услуг, оказываемых ими обществу, разные классы извлекают далеко не одинаковую выгоду.

Наглядным примером тому стал Спинхемленд. Господствовавшие в английской деревне сквайры придумали способ замедлить рост заработной платы в сельской местности и затормозить сдвиги, угрожавшие катастрофой традиционному деревенскому укладу. В долгосрочной перспективе избранные ими методы не могли не привести к самым ужасным результатам. И однако, землевладельцы не смогли бы осуществлять свою политику, если бы она не помогала стране в целом выдержать страшную бурю промышленной революции.

На континенте аграрный протекционизм также являлся острой необходимостью. Однако наиболее активные интеллектуальные силы эпохи были увлечены авантюрой, которая изменила их угол зрения таким образом, что подлинный смысл аграрной проблемы остался ими незамеченным. В этих условиях та социальная группа, которая оказалась способной выступить выразителем поставленных под угрозу интересов деревни, смогла приобрести влияние, совершенно несоразмерное ее численности. Фактически протекционистскому контрдвижению удалось стабилизировать ситуацию в европейской деревне и уменьшить приток населения в города — подлинное бедствие тех времен. Реакция извлекла для себя выгоду из общественно полезной функции, которую выполнила она в сложившихся обстоятельствах. Роль, аналогичная той, которая позволила реакционным классам Европы сыграть на традиционных чувствах в борьбе за аграрные тарифы, в Америке примерно полвека спустя обусловила успех «Администрации Долины Теннесси» и других прогрессивных социальных мероприятий. Одни и те же потребности общества укрепляли демократию в Новом Свете и усиливали влияние аристократии в Старом.

Противодействие мобилизации земли являлось социальной подоплекой той борьбы между либерализмом и реакцией, которая составила главное содержание политической истории континентальной Европы в XIX в. Военные и высшее духовенство выступали в этой борьбе союзниками землевладельческого класса, почти полностью утратившего свои более прямые функции в обществе. Теперь все эти классы готовы были поддержать любую реакционную попытку выхода из тупика, в который грозили завести общество рыночная экономика и ее естественное следствие, конституционная система, — ведь ни традиция, ни идеология не связывали их с принципами гражданской свободы и парламентского правления.

Короче говоря, экономический либерализм был крепко спаян с либеральным государством, тогда как землевладельческие классы вовсе не составляли с ним неразрывного единства, — это и стало на долгий срок источником их политического веса на континенте, который обусловил сложную борьбу противоположных тенденций в прусской политической жизни при Бисмарке, питал силы клерикального и милитаристского реванша во Франции, обеспечил феодальной аристократии влияние при императорском дворе Габсбургов, превратил церковь и армию в защиту и опору готовых рухнуть тронов. А поскольку этот союз сумел пережить критический срок в два человеческих поколения (установленный некогда Джоном Мейнардом Кейнсом в качестве реальной альтернативы для вечности), то и земля и земельная собственность стали теперь считаться несомненным признаком прирожденной и неискоренимой реакционности. Англия XVIII в. с ее тори-фритредерами и аграрными новаторами была забыта так же прочно, как и огораживатели эпохи Тюдоров с их революционными методами извлечения прибыли из земли; современный предрассудок о вековечной отсталости деревни уничтожил в общественном сознании всякую память о французских и немецких помещиках-физиократах, этих восторженных поклонниках свободы торговли. Герберт Спенсер, для которого и одно поколение могло сойти за образчик вечности, попросту отождествил милитаризм с реакцией. Удивительная способность к социальному и техническому обновлению, продемонстрированная недавно японской, русской и нацистской армиями, оказалась бы для него совершенно непостижимой.

Подобные взгляды были всецело обусловлены событиями одной, вполне определенной эпохи.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату