что он всегда держался в стороне и был задумчив, притом этот малорослый генерал имел репутацию математика и меч-
тателя. Их ввели. Бонапарт заставил себя ждать. Наконец он вышел, опоясанный шпагой, и, надев шляпу, объяснил ге-
нералам свои намерения, отдал приказания и отпустил их. Ожеро безмолвствовал, и только когда они уже вышли на
улицу, он спохватился и разразился своими обычными проклятиями, соглашаясь вместе с Массеной, что этот маленький
генерал внушил ему страх, и он решительно не может понять, почему с первого взгляда он почувствовал себя уничто-
женным перед его превосходством».
Обаяние Наполеона еще более увеличилось под влиянием его славы, когда он сделался великим человеком. Тогда
уже его обаяние сделалось почти равносильно обаянию какого-нибудь божества. Генерал Вандамм, революционный
вояка, еще более грубый и энергичный, чем Ожеро, говорил о нем маршалу д’Орнано в 1815 году, когда они вместе
поднимались по лестнице в Тюильрийском дворце: «Мой милый, этот человек производит на меня такое обаяние, в
котором я не могу отдать себе отчета, и притом до такой степени, что я, не боящийся ни Бога, ни черта, приближаясь
к нему, дрожу, как ребенок; и он бы мог заставить меня пройти через игольное ушко, чтобы затем бросить меня в
огонь».
Наполеон оказывал такое же точно обаяние на всех тех, кто приближался к нему.
Сознавая вполне свое обаяние. Наполеон понимал, что он только увеличивает его, обращаясь даже хуже, чем с конюхами, с теми
важными лицами, которые его окружали и в числе которых находились знаменитые члены Конвента, внушавшие некогда страх Евро-
пе. Рассказы, относящиеся к тому времени, заключают в себе много знаменательных фактов в этом отношении. Однажды в государ-
ственном совете Наполеон очень грубо поступил с Беньо, с которым обошелся, как с неучем и лакеем. Достигнув желаемого дейст-
вия, Наполеон подошел к нему и сказал: «Ну, что, большой дурак, нашли вы, наконец, свою голову?» Беньо, высокий, как тамбур
мажор, нагнулся очень низко, и маленький человечек, подняв руку, взял его за ухо, «что было знаком упоительной милости, — пишет
Беньо, — обычным жестом смилостивившегося господина». Подобные примеры дают ясное понятие о степени низости и пошлости, вызываемой обаянием в душе некоторых людей, объясняют, почему великий деспот питал такое громадное презрение к людям, его
окружавшим, на которых он действительно смотрел, лишь как на пушечное мясо.
Даву, говоря о своей преданности и преданности Маре Бонапарту, прибавлял: «Если бы император сказал нам обоим:
«Интересы моей политики требуют, чтобы я разрушил Париж, и притом так, чтобы никто не мог из него выйти и бе-
жать», — то Маре, без сомнения, сохранил бы эту тайну, я в том уверен, но, тем не менее, не мог бы удержаться и вывел
