связанное с королевой и угрожающее репутации Бурвилей. Я совместил с этой неуютной мыслью упоминание мальчика-солдата о том, что именно он подтолкнул меня писать в дневнике столь подробно — куда подробнее, чем ожидается от сына-солдата. Причем он считал, что тем самым выполняет веление магии. Если это так, то что это значит для меня? Записал ли я там больше, чем осознавал сам? Как могло содержание моего дневника быть частью замысла магии, намеренной прогнать гернийцев со спекских земель? Упомянутый им камень почти наверняка был тем, что я отдал Колдеру. Но какое он мог иметь значение для магии? Я ничего не понимал, и мне не у кого было спросить. Сам мальчик-солдат не представлял, почему магия побуждала его подробнее вести дневник и зачем его следовало оставить, когда он сбежал в горы. Спросить было не у кого.
За исключением, возможно, Лисаны.
— Лисана.
Мальчик-солдат произнес ее имя вслух, и я задумался, уловил ли он мои мысли или, наоборот, коснулся меня своими. Теперь, вновь обратив на него внимание, я заметил, что он опять цепляется за нее, словно ребенок. Именно мысли о ней удерживали его в постели и вызывали отвращение к разговорам с остальными. Он хотел лишь лежать неподвижно и думать о ней. Мальчик-солдат полагал, что лишь она одна способна понять его и утешить. Для всех прочих он оставался великим, хотя и чувствовал, что безмерно их подвел. Только с ней он мог быть честным, признаваясь в смятении и страхах. Он рвался к ней, нащупывал ее магией, но безуспешно — каждый раз протянутая им нить описывала круг и возвращалась к нему самому. Он не мог найти ее, не мог коснуться ее, ощутить, войти в ее сны. Эта способность осталась при мне.
— Магия подарила тебе Лисану. А что получил я? — с горечью спросил он.
— Как видно, способность убивать людей и ничего не чувствовать. Или стать свидетелем смерти, как, например, вышло с Дэйси, и остаться равнодушным.
Тут я что-то почувствовал — что-то, что он спрятал, прежде чем ответить мне.
— О, так ты собираешься скорбеть еще и по Дэйси? Она знала, на что идет. Дэйси не испытывала к нам приязни, она едва не смеялась, когда Ликари был призван танцевать. Но я забыл. Тебе не хватает духу ненавидеть врагов. Так что пусть это тебя не смущает. Горюй о Дэйси и о людях, собиравшихся убить тебя, когда ты попался той трусливой толпе. Найдется ли кто-нибудь, кого ты не готов оплакивать, Невар? Может, вздохнешь по кролику, кипящему сейчас в горшке? — Он немного помолчал и добавил: — По правде сказать, тебе стоило родиться сыном-священником. Или, еще того лучше, девочкой, вечно ноющей и утирающей носик платочком.
— Я горюю о Ликари, — тихо и зло откликнулся я. — О Ликари, которого ты обрек на смерть от танца. Танец убивает чуть медленнее, чем перерезанная глотка, но исход в конечном счете тот же.
Он ударил меня снова, и на этот раз мне не удалось уклониться.
— Я ненавижу тебя. Мне отвратительно то, что мы когда-то были единым целым.
Я собрался с духом и выдержал удар. Думаю, его потрясло то, что мне это удалось.
— Вполне взаимно, — бесстрастно известил я мальчика-солдата.
Внезапная холодность хлынула сквозь него — неприязнь столь сильная, что едва не сковала меня льдом.
— Пока ты остаешься внутри меня, ничто в этой жизни не доставит мне радости. Теперь я уверен. Ты вечно будешь там торчать, будешь язвить и порицать меня. Внутри меня вечно будет скулить жалкий гернийский нытик. — Он немного помолчал и объявил: — Я придумаю, как тебя убить.
— Можешь попытаться, — парировал я, пряча страх за гневом. — Для тебя это в порядке вещей. Убить тех, кто тебе противостоит. Убить тех, кто заставляет тебя думать. Так убей меня, если сможешь. Подозреваю, если ты меня уничтожишь, то уничтожишь и последнюю нить, связывающую тебя с Лисаной. Думаю, это будет только справедливым. Она не похожа на тебя, мальчик-солдат. У нее есть сердце. Ей не стоит иметь ничего общего с бесчестным убийцей вроде тебя.
— Я ничем не хуже тебя, Невар Бурвиль. Или ты будешь отрицать, что сам пытался убить — не только меня, но и Лисану? Ты даже уверился, что тебе это удалось. Но ты ошибся. А теперь пришло мое время.
Я ожидал удара или еще каких-то заключительных слов. Однако их не последовало. Прошло немного времени. Он заворочался в постели, и его тут же окружили кормильцы. Ни один гернийский офицер каваллы, каким бы высоким ни был его чин, не позволит подчиненным так усердно за ним ухаживать. Кормильцы столпились вокруг него, предлагая еду и питье, одежду и домашние тапочки. Они ухаживали за ним так, как если бы он был королем Гернии, а он принимал это как должное. И как он только выносит подобное обращение?
— Ты мужчина или большая кукла? — насмешливо спросил я, но ответа не дождался.
Зачастую, когда он не отвечал мне прямо, я ощущал, задел ли его мой выпад, но на этот раз ничего не почувствовал. Я не мог более уловить ни следа его мыслей. Вернувшись к обычным утренним делам, он совершенно не уделял мне внимания. Он умылся, поел, выслушал подошедшего Семпайли. У того был низкий тихий голос. Мне пришлось напрячься, чтобы расслышать его слова. Он сжато доложил о том, кто из воинов успел вернуться и в каком состоянии и чем набег обернулся для людей, не остававшихся под его непосредственным командованием. Мальчик-солдат выслушал все это, но я не ощутил даже его чувств, не говоря уже о произнесенном ответе. Казалось, мои уши наглухо законопатили ватой.
Мальчик-солдат поднялся и вышел из хижины вслед за своим подручным. Часть его войск собралась снаружи на своего рода смотр. В набег на Геттис за ним последовало почти четыре сотни воинов. Потерял он около трети, а возле хижины его ожидало человек пятьдесят. Эти люди были ему наиболее преданы, и разочаровались они тоже сильнее прочих. Примерно дюжина страдала от ран, более или менее серьезных. Они смотрели на него, и в их глазах стыло смятение. Я наблюдал за его попытками воодушевить их вновь и гадал, зачем он этим занимается.
— Ты не поведешь эти войска в бой снова, — насмешливо бросил я, но, как и прежде, не ощутил отклика.
Мне становилось все труднее расслышать слова, обращенные к мальчику-солдату, и почти невозможно — произнесенные им самим. Он явно отсекал меня. Странно было сознавать, что прежде он позволял мне проникать в его мысли.
А теперь перестал. И что же мне это сулит?
День шел своим чередом, а я все больше отдалялся от мальчика-солдата. Я мог смотреть его глазами и слышать — хотя и приглушенно — то, что он слышит и даже отвечает. Я знал, что он делает со своим телом, как он ест и пьет, чем занимается, но он отделил меня от себя. Мои вкусовые ощущения и обоняние ослабли, как и слух. Даже осязание казалось приглушенным и отдаленным. Это было не той полнейшей пустотой, в которой я некогда был заточен, но еще более странным местом, где мои мысли никак не могли повлиять на мою жизнь.
Моя жизнь. Вправе ли я теперь хотя бы называть ее так? Скорее, казалось, что я заперт в марионетке, неспособный предугадать, за какую ниточку дернут в следующий раз. С каждым проходящим днем внешний мир становился все менее доступным. Каждый день он беседовал с людьми: с Семпайли, своими воинами, кормильцами и Оликеей. Я слышал его слова и мог разобрать ответы, но совершенно не разделял его ощущений. Мои чувства теперь зачастую разнились с его чувствами. Я действительно стал человеком, живущим в теле чужака. Там, где я захотел бы утешить Оликею, беззвучно плачущую среди ночи, он не делал ни малейшего движения в ее сторону. Когда мне казалось, что ему стоило бы отчитать кого-то из кормильцев или похвалить одного из воинов, он в половине случаев поступал совершенно иначе. Моя отдаленность от его мыслей оборачивалась для меня своего рода безумием, терзая совсем иначе, чем во время заточения в пустоте. Я словно читал книгу, слова и фразы которой казались почти осмысленными — но не вполне. Я не мог предсказать, как он поступит дальше.
Когда он спал, а я нет, я часто размышлял о Геттисе и набеге. Я пытался не представлять себе, что должно было за ним последовать. Склады с запасами продовольствия пожрал огонь, как и многие дома. Я пытался не думать о семьях, оставшихся без пищи и крова в разгар холодной зимы. Иногда я вспоминал о Спинке и гадал, не обратил он внимания на мое предостережение или же предпринял какие-то действия, о которых я так и не узнал. Он явно той ночью находился за стенами форта. Прислушался ли он к моим словам, увел ли семью в безопасное место? Я пытался представить, где бы я спрятал Эпини и Эмзил с
