детьми, зная, что городу грозит нападение спеков. Меня порадовало, что я так и не смог ничего придумать. Нельзя выдать тайну, которой ты не знаешь.
Оставшиеся зимние дни неспешно утекали. Мальчик-солдат набирал вес. Оликея держалась отстраненно, ее движения сделались вялыми, а лицо — почти бесстрастным. Она все еще выполняла работу его кормилицы, но переменилась до неузнаваемости. Она не упоминала Ликари: отказалась ли она от последней надежды на то, что его удастся спасти? Казалось, все в жизни стало ей безразлично: даже утоляя плотскую страсть мальчика-солдата, она не заботилась о собственном удовольствии. Меня занимало, что она при этом думает и чувствует, но и это было от меня скрыто. Оликея не была с ним жестока, не выказывала презрения. Казалось, все сильные чувства просто покинули ее, оставив женщину опустошенной и невыразительной, словно затянутое тучами небо.
Положение мальчика-солдата среди спеков заметно понизилось, но он оставался великим. Кормильцы не оставили его — для спеков это казалось немыслимым. Но, похоже, теперь им приходилось больше трудиться, чтобы обеспечить его всем необходимым. Клан вновь обратил все свое щедрое внимание на Джодоли, и именно для него они охотились и собирали пищу. Конечно, в хижине мальчика-солдата не царила нужда, но и прежняя роскошь тоже исчезла. Но если он и замечал разницу, то вида не подавал.
Еще некоторое время его воины продолжали искать с ним встреч. Они собирались возле его хижины покурить и побеседовать, а затем уходили вместе охотиться и рыбачить. Я не мог понять, приводила их сюда привычка или они надеялись, что из их неудавшейся попытки еще что-то выйдет. Каждое утро он выходил их приветствовать, но число их с каждым днем уменьшалось. Ему нечего было им предложить. Обещания победы оказались пустыми. Захватчики оставались в Геттисе, деревьям предков по-прежнему грозила опасность, а танцоры Кинроува медленно умирали в плену магии. Ни один из его посулов не исполнился, несмотря на их тяжкий труд. Некоторое время спустя они уже не дожидались мальчика-солдата, а просто встречались с товарищами и расходились по своим делам, охотиться и собирать пищу. Никто уже не заговаривал о том, чтобы прогнать гернийцев силой. Его армии больше не существовало.
Я не желал быть ни покорным, ни бездеятельным. Много раз я пытался ускользнуть от него в странствие по снам, но у меня ничего не выходило. Он восстанавливал запасы магии и охранял их так ревностно, что мне не удавалось украсть хотя бы толику. Я постоянно искал какую-нибудь слабину, но с каждым днем мои надежды все угасали и угасали. Я ощущал себя зверем, пойманным и забытым в медленно уменьшающейся клетке. Теперь мальчик-солдат часто сидел и задумчиво смотрел в огонь очага. Я гадал, замышляет ли он новый захват власти или заново переживает свое поражение и разочарование. Мне он казался человеком, лишившимся цели.
С приближением весны спеки начали готовиться к ежегодной откочевке. Они заготавливали пищу для путешествия, приводили в порядок дома, тщательно припрятывали зимнюю одежду и инструменты. Я слышал все больше разговоров о предстоящем лете — причем в основном споров, будет ли теперь хоть какая-то торговля с захватчиками. Казалось, этот вопрос беспокоил народ больше, чем угроза возможной мести. Даже не чувствуя мальчика-солдата, я был вынужден вновь столкнуться с тем, как сильно отличается спекский образ мыслей от гернийского. Этим двум культурам, решил я, никогда не найти общего языка. Возможно, в конечном счете Дэйси окажется права — война закончится лишь после того, как одна сторона полностью уничтожит другую.
Ночь перед началом откочевки выдалась бурной для всех, кроме мальчика-солдата. Он оставался в ней островком спокойствия, сидя в своем мягком кресле и наблюдая за тем, как кормильцы суетятся вокруг него. Оликея надзирала за сборами. Она определяла, какие горшки следует забрать, а какие оставить здесь, сколько еды мы возьмем с собой и кто что понесет. Она настолько погрузилась в работу, что казалась почти прежней. А потом одна из женщин спросила, что делать с вещами Ликари.
У мальчика их было немного. Все его пожитки умещались в небольшом кедровом сундучке. Его одежда оставалась в том же виде, в каком он ее бросил, — кое-как затолканной внутрь, мятой и испачканной еще с тех пор, как он в последний раз ее надевал. Большую часть он уже истрепал и изодрал, как любой мальчишка его лет. И несомненно, успел из нее вырасти, решил было я — но задумался, растет ли он вообще, или танец мешает этому, как это, по словам Фирады, обычно случается. Еще у него были не игрушки, нет, но инструменты мальчика, готовящегося стать мужчиной. Вместе с мальчиком-солдатом я наблюдал, как Оликея по одному достает их. Нож. Потертый мешочек с припасами для разведения огня, подарок матери. Рыболовная сеть. Острый кристалл, которым мальчик-солдат исколол себе кожу, чтобы пометить себя как спека. Осколок был бережно завернут в лоскут мягкой оленьей кожи. Последней Оликея извлекла мою пращу. Я не помнил, как отдал ее Ликари, однако она лежала в сундучке среди прочих его вещей. Оликея подхватила пару стоптанных сапожек, внезапно прижала их к груди и разрыдалась. Она укачивала обувку, словно младенца, и причитала.
— Ликари! Ликари! — звала она так пронзительно, что ее голос разносился далеко вокруг.
Мальчик-солдат не принимал участия в сборах. Он сидел в кресле, праздно наблюдая за ее работой. Я ожидал, что он обнимет ее или хотя бы что-нибудь скажет. Вместо этого он грузно поднялся и ушел. На пороге дома он чуть замешкался, а затем шагнул наружу, в тихую весеннюю ночь. Когда одна из кормилиц вскочила на ноги, собираясь последовать за ним, он резким взмахом руки велел ей остаться. Впервые за последние недели он вышел из хижины в одиночестве.
Вокруг домика Лисаны успела раскинуться небольшая деревушка. Свет очагов сочился в ночь сквозь закрытые ставни и лился в двери, распахнутые навстречу свежему воздуху. Он прошел мимо меньших домиков, где жили его кормильцы и часть воинов. Замшелая тропинка к ручью разрослась в утоптанную дорогу. Там, где прежде, когда они с Ликари только отыскали хижину, рос ежевичник, теперь осталась только голая земля под огромными деревьями. Сухие ветки и валежник давным-давно собрали на дрова. Пока он спускался к воде, повсюду ветвились и сплетались новые тропинки. Даже ручей изменился — теперь через него был перекинут грубый мостик. Он перебрался по нему на другой берег и пошел вдоль потока вниз по течению.
Я и представления не имел, куда направляется мальчик-солдат. Когда мы подошли туда, где ручей разливался шире, он сел на камень. Я предположил, что он отдыхает — он уже давно не отходил от дома так далеко. Некоторое время он сидел в тишине. Вокруг нас дышал весной лесной сумрак. На растущем вдоль берега ивняке пробивались первые сережки. В ручье, журча на порогах, стремительно неслась ледяная вода — в горах начали таять снега. Некоторое время, он просидел в молчании, и крошечные лягушки вновь принялись пищать и поскрипывать в ночи. Мальчик-солдат слушал их нестройный хор.
— Я должен пойти к Лисане, — вдруг мысленно обратился он ко мне. — Я должен ее увидеть, коснуться, поговорить с ней. Я должен.
Я расслышал эти слова, но его чувства по-прежнему были от меня скрыты.
— Но ты не можешь, — осторожно ответил я.
Он опустил взгляд, уставившись на камни на дне, смутно проглядывающие сквозь стремительный поток.
— Верно. И какова будет твоя цена?
Меня потрясла его открытая готовность к сделке — и вызвала сомнения.
— А что ты предлагаешь?
— У меня нет времени торговаться с тобой. — Его слова сочились яростью. — Скажи, чего ты хочешь, и я почти наверняка соглашусь. Мне нужно поговорить с Лисаной.
— А мне нужно поговорить с Эпини. И с Ярил.
Он поскреб в затылке. За зиму его волосы заметно отросли, и Оликея начала заплетать их в косы. У лесного народа почти не было зеркал, и мальчик-солдат, за которым ухаживали кормильцы, редко видел свое отражение. Меня это только радовало. Подозреваю, я выглядел еще более нелепо, чем прежде.
— Хорошо, — наконец сдержанно заключил он. — Не представляю, как ты можешь мне повредить этим разговором. Впрочем, чем это поможет тебе, я тоже не понимаю. Но ты попросил об этом. Отведи меня к Лисане. Сейчас. И я хотел бы остаться в одиночестве, пока буду с ней разговаривать. — Нехотя он добавил: — Я дам тебе магию, необходимую, чтобы войти во сны твоей кузины и сестры.
Такой выход устраивал меня куда больше любого из тех, что мне удалось придумать. Отвлеченный Лисаной, он не сможет нас подслушать. Разумеется, верно и обратное — и он, без сомнения, сознательно предпочел именно такой расклад.
— Значит, Лисана, — с готовностью согласился я. — Прямо сейчас?
