наелся.
Тут Вову забрали в милицию, а поскольку он настоящий русский офицер, переправили в комендатуру. Там он, как ему и положено, обаял тетку-офицера и выпросил ее телефончик.
А вот когда маман озвучила, что она собирается в Ташкент, Вова стал ей этот телефончик совать.
— Люся, я тебя сто лет знаю. Когда ты пойдешь на рынок, и тебя загребут в ментовку, просись сразу в комендатуру. А потом звони вот по этому телефону — выпустят.
Телефончик, надо сказать, не пригодился. Мамочка вела себя очень пристойно по нашим меркам. Хотя кое у кого было другое мнение на этот счет.
Мамочка моя — как змея. Чем жарче — тем ей комфортнее. Она не мучается, не потеет, не ищет холодной водички и тенек. Первое, что она сделала на Алайском рынке, — бодрой птицей облетела весь рынок, спрашивая направо и налево:
— Ата, почем помидоры?
Тот ата, к которому она приставала больше всего, продавал помидоры «бычье сердце» — огромные, сладкие, розовые. Помидоры лежали в тени, а вот сам ата сидел на солнцепеке, взблескивая снежно-белой бородой поверх трех ватных халатов.
— Тырыдцать копеек! — сурово заломил он цену и отвернулся, тихо прея и не желая вступать в торги. Мама легкой пташкой унеслась прочь. Совершая второй круг по рынку, она опять стала приставать к тому же старцу. Он мученически взирал на нее.
— Дывадцать копеек! — наконец донеслось из недр белой бороды. Маман кивнула, и ее унесло на третий круг.
Когда она, свежая, как майская роза, в третий раз припорхала к тому же продавцу и задала ему сакраментальный вопрос: «Ата, почем помидоры?» — он сломался.
— Даром быры, только не бегай туда-сюда! — в раздражении повысил он голос. Ну, даром нам ничего не надо, но «бычье сердце» по десять копеек килограмм — для нас, жителей северных болот, — это были сказки Шехерезады.
Думаете, почему я про этого ату знаю? Мы с папой смогли сделать только один круг — рынок-то огромный. И напротив помидорного дедушки мы и забились под навес рядом с автоматом с газировкой. Мама поэтому бегала и мимо нас, периодически сбрасывая нам под ноги приобретенный товар. Там были вкуснейшие лепешки, баклажаны, зелень, какие-то специи, домашняя лапша и арбуз. Арбуз еле влез в такси — такой он был огромный. Еще мы купили абрикосов размером с яблоки, за что наши хозяева нас страшно ругали. И мы до ночи не могли понять — почему.
Прошлявшись половину светового дня по улицам, мы получили ожидаемый эффект. Все части тела, доступные солнцу, радостно обгорели. И не просто обгорели, а почти обуглились. Поэтому, придя домой, мы все намазались сметаной и сидели в жаре, распространяя запах мяса по-французски. Эдакой термообработанной сметанки. Не хватало специй, и хорошо было бы посыпать нас лучком.
Но полегчало, чего уж там скрывать.
Дело шло к вечеру. Вернее, к ночи. На улице потемнело и даже несколько попрохладнело. И народ начал выползать во двор погулять. Днем-то гулять, конечно, не комильфо — погоды стояли не просто жаркие, а экстремально жаркие. Температура воздуха на улице была неопределенной. Нет, по радио, конечно, передавали: «41 градус выше нуля», но верить этому радио было нельзя. Дело в том, что в те годы в Ташкенте была верхняя планка рабочей забортовой температуры. То есть, если 42 градуса, то на работу можно не ходить. И пусть тебе градусник показывает хоть 48, хоть 50, но по радио все равно 41 — хоть что хошь делай.
Люди, которые ходили на работу, все были с соплями до колена и трубно кашляли. А все потому, что в конторах — кондиционеры, настроенные на 22–23 градуса. И человек, вваливающийся с 50 внешних в 22 внутренних, получает перепад в 28 градусов. Уберечься от простуды в такой ситуации невозможно.
Так вот, выползают люди гулять во двор часикам к 11 вечера. Жили мы в центре города, в пятиэтажном доме, который вместе с тремя своими братьями-близнецами образовывал правильный квадрат со сквером в центре.
Что у нас в таких скверах в Питере растет — ну, в лучшем случае, липы. Или тополя. А у них — абрикосы. Да-да, те самые, величиной с яблоко. И вот сидишь на лавочке, разговоры разговариваешь, тут тетька или дядька с ведром, полным абрикосов. И — плюх его к лавочке. Ешь — не хочу.
И в бадминтон мы играли тоже ночью. Под фонарем. Нормально так играли. Иногда только приходилось останавливаться, потому что, если хочется произвести резаный удар, то есть большая вероятность не попасть по волану, а поймать на сетку ракетки летучую мышку. А потом — останавливаешься, отцепляешь эту тварюшку, а она мало того, что зубья скалит, так еще и так цепляется, сволочь, за сетку, что — попробуй, отдери.
Квартира, в которой мы жили, находилась на пятом этаже. Это у нас — подумаешь, а там — это квартира под крышей. А значит — самая горячая квартира в доме.
Спать приходилось ложиться, заматываясь в мокрую простыню. Она высыхала, конечно, минут за двадцать, но можно было попытаться за это время заснуть. И вообще приход домой выглядел следующим образом — ты заходишь в квартиру, скидываешь обувь и идешь в ванную. Там снимаешь одежду и — под прохладный душ. Берешь халат — и его мочишь. Выжимаешь слегка, надеваешь — и ты дома. Идешь чай пить.
Пью я мало. В смысле, жидкости потребляю немного. И мне и в голову не могло прийти, что восемь- десять пиал чая могут поместиться в мой организм. Ан нет. Жара была такая, что, пока ты пьешь вторую чашку, первая уже успевает испариться. А до чая, конечно, нас баловали национальной кухней. Шурпа, например, плов настоящий, манты с бараниной. И телевизор. Фильм, например, «Чапаев» мы там смотрели. До сих пор помню оттуда крылатые фразы:
— Васил Иваныч, патроны бар?
— Йок, Петка.
— Ой-бой!
Или еще басню читали по телевизору и тоже с «ой-боем»:
— Ой-бой, какой я был дурак! Нам познакомиться киряк!
И вообще фильмы, дублированные на узбекский, были чудесны. Тем более все их мы уже видели, потому что ничего национального там не показывали, в смысле кино. Национальные показывали только концерты, и это было очень красиво. Я вообще люблю смотреть фольклор, а в узбекских плясках у девушек совершенно волшебные руки.
А спала я на полу, потому что там чуть-чуть прохладнее. Мой матрас лежал вдоль секретера, у самого окна. Окно было открыто нараспашку, на улице стрекотали какие-то насекомые, у меня над головой на секретере тикал будильник. Будильник был настоящий, с круглым большим циферблатом, с черными стрелками и суровым голосом. Он басом говорил «тик-так» и уговорил меня поспать. А потом на меня напал.
Быстрым соколом этот толстый враг спланировал прямо мне на голову. И попал. Кстати, до сих пор меня мучает мысль — может, это я после того нападения такая больная на всю голову? А дальше начался локальный кошмар. Пол в комнате стал каким-то зыбким и дрожащим, стены тоже поплыли куда-то в безвестную даль. В полной темноте в дверном проеме белой птицей материализовалась Вика — наша хозяйка. Командным голосом она закричала:
— Двери открыть, документы и деньги с собой, на улицу — марш!
Через полторы минуты мы, все в ночном неглиже, стояли во дворе, прижимая к груди пакетик с документами и деньгами. И такими стоящими мы были не одни. Все жители четырех домов в пижамах и ночных рубахах сиротками стояли, подняв головы наверх. У кого-то в руках тревожный чемоданчик, у кого-то
