– Не едет?
– Ни за что. Страдает, а ни в какую. Упрямый он, непокорный.
– Таким воспитал, Олсен, а?
– Да чепуха! Воспитал я его, как надо. Он не хуже любого в наших краях. Хотел бы я знать, кто из наших парней в девять лет сумел бы снять птицу с дерева со ста шагов? Ведь палец едва до курка доставал. Кто научил? Олсен Джеф. А в шестнадцать лет Робин орудовал своей левой не хуже, чем ты правой лет двадцать назад! А в семнадцать он поймал и объездил дикого мустанга, Силвер-Кинга, помнишь?
– Помню, помню. Дикий из диких был.
– А в седле Робин держался не хуже меня. Как-то раз мы с ним двое суток гнали лошадей через горы, привал делали, может, раз или два, но парнишка выдюжил до конца.
– И все-таки, Олсен…
– Трусливый, – вздохнул тот.
Шериф не спеша набивал трубку.
– Болтают, будто он за Эми ухлестывает?
– Слышал.
– По-моему, он ей нужен, как прошлогодний снег. И этот Коннор к нему без конца привязывается в салуне.
– Дождется он! – Олсен хватил кулачищем по столу так, что загремела посуда. – Дождется, что я возьму револьвер да сам в салун приду. Пусть те герои-говоруны покажут, на что способны!
– Не кипятись, Олсен. Был бы Робин не трус, сидел бы вместе с ними. Ты ведь и сам таких терпеть не мог лет сорок тому, а?
Шериф поднялся.
– Пора мне. Завтра прибывает губернатор. Пойду выловлю в округе пару-другую бродяг. А то они уж и поворовывать начали.
– Успехов, Патт. И спокойной ночи.
– Тебе того же, Олсен.
Олсен проводил шерифа, вернулся в дом и по деревянной лестнице поднялся в комнату Робина.
ВОДА ПРЕВРАЩАЕТСЯ В КРОВЬ
Робин плашмя лежал на постели. Он слышал, как отворилась дверь, но не пошевелился.
– Роб, – тихо произнес старый фермер, – у меня сидел шериф. Ему было неприятно, что ты не зашел.
Молодой человек сел на постели. На лице его отражалась сильная душевная боль.
– Не обижайся, Олсен, не хотелось никого видеть.
Олсен Джеф глядел на своего воспитанника. Характерное лицо настоящего мужчины: орлиный нос, густые непокорные пряди, большие черные глаза, четко очерченный энергичный рот. Будь у Робина какое- нибудь бледное, туповатое лицо, так и не беда бы, что трус. А тут и лицом, как говорится, вышел, и фигура на загляденье – плечистый, подтянутый, разве что длинноват слегка.
– Что произошло, Роб?
Горло парня перехватывали спазмы, но он заставил себя выговорить:
– Побили.
– Почему? Ты дал себя обидеть?
– Я трус! – Робин вскочил и заходил по комнате. – Я болен, Олсен! Видно, тут уже не просто трусость. Когда меня обижают или кто-нибудь хочет ударить, знаешь, прямо руки отнимаются.
Олсен задумался. Потом поднялся и двинулся вниз по лестнице.
– Иди за мной! – мрачно произнес он.
В комнате, откуда недавно ушел Паттерсон, Олсен сел за стол и зажег лампу.
– Сядь, Робин.
– Что ты хочешь?
– Хочу рассказать тебе всю правду. Может, лучше бы и не рассказывать, но так дальше нельзя. Нет больше сил.
Олсен выдвинул один из ящиков письменного стола, порылся в нем и вытащил большие старомодные серебряные часы с крышкой. Крышка щелкнула.
– Вот твоя мать, Робин.
С фотографии, изящно вставленной в крышку, глядела красивая молодая женщина с печальными глазами. На руках она держала ребенка. Робин вглядывался в фотографию со странным ощущением.
– Ребенок – ты, – подтвердил Олсен. – Тебе тут два года.
– А отец? – голос Робина задрожал от волнения, в горле пересохло. – Кто мой отец?
Старик, ни слова не говоря, подошел к окну, поглядел на тихие ночные поля.
