благословлен ни одним ирландцем в родне?
— Кто его знает. — уклончиво ответил Мак-Кейн.
— Интересно. Я-то думал, что все американцы помешались на генеалогии.
— Я хочу сказать, что больше всего Эрншоу похоже на английское имя.
— Ммм… да. Я, честно, тоже так думал. Но для англичанина ты чересчур хорош.
Они вышли из Центра и повернули на улицу Горького, на 'юг'.
Стороны света на 'Терешковой' определялись так же, как и на Земле. Ось вращения станции определяла направление север — юг, стыковочные узлы станции считались севером. Следуя правилам для нормальной сферической планеты, экваториальная плоскость была перпендикулярна оси вращения, в центре между полюсами, и разделяла вращающуюся часть 'Терешковой' на северную и южную зоны, как покрышку, разрезанную вдоль. Линией 'экватора' было пересечение этой плоскости с уровнем 'моря' в кольце, то есть середина центральной долины. Любой человек, движущийся вдоль 'экватора', на 'уровне моря' или на более высоких этажах кольца, шел либо на запад, либо на восток. И здесь, как и на Земле, считалось, что когда стоишь к северу лицом, то восток справа, а запад слева. Направление вращения колонии не имело к определению сторон света никакого отношения.
Замок находился у южной стены колонии, в восточной части Новой Казани. В головной части находились административные помещения и жилье для охраны, и мимо нее проходила дорога и монорельс, дорога находилась на один уровень выше монорельса и въезд в Замок был на уровень выше. С тыла административная секция выходила прямо на главную улицу, называвшуюся улицей Горького. Улица Горького была замкнута в квадрат, отделяя внутренний комплекс, Центр, от окружающих его блоков, которые образовывали остальную часть тюрьмы. Центр также располагался на двух уровнях, в нем были кухня, прачечная, склады, библиотека и мастерские: механическая, сапожная и швейная. Центр окружали шесть блоков заключенных, по два на каждой из оставшихся трех сторон. На восточной стороне за блоками А и В, под 'открытым небом' находилась открытая площадка для прогулок. Блоки С и D были отделены, там размещались женщины, для прогулок им была выделена отгороженная сеткой часть площадки; женщины носили голубые балахоны вместо серых. Разделение было не таким уж строгим, заключенные мужчины и женщины часто работали вместе, и в Центре, и на работах за пределами Замка. С ними можно было пообщаться, а при достаточной изобретательности открывались и широкие возможности для любовных диверсий. Но ни одна из женщин, с которыми у Мак-Кейна была возможность перекинуться хоть парой слов, ничего не знала об американке с внешностью Полы.
Как и предупреждал Лученко, особое внимание уделялось добровольной инициативе. Заключенные могли зарабатывать 'очки' за сверхплановую работу, и в тюрьме работал магазин, где эти 'очки' можно было реализовать в виде маленькой роскоши — сигарет, сладостей, игр, предметов хобби. Заработанные очки можно было обменять на время работы: когда заключенный тратил немного на развлечения в свое свободное время, оказывалось, что этого времени ему уже мало. Заключенные могли даже одалживать и занимать 'очки' друг у друга, используя личные счета в административной компьютерной системе, общеизвестной, как 'Биржа'. Через Биржу можно было купить скверную водку, подпольный бизнес по ее производству процветал, получить предметы на обмен на 'черном рынке' при работе за пределами Замка или оплатить карточный долг. Все это не укладывалось в картину, которая сложилась у Мак-Кейна о русских тюрьмах. Да и зачем, собственно, русским нужно было везти заключенных так далеко? Трудно было поверить в то, что это дешевая рабочая сила для подсобных работ. В этом должно было быть что-то еще.
Входя в блок В с улицы Горького, Мак-Кейн и Скэнлон наткнулись на двух сокамерников из В-3, Оскара Смовака и Лео Воргаса.
— Два очка, я ставлю два очка! — объявил Оскар Смовак Воргасу, когда они присоединились к очереди со своими металлическими мисками. Впереди дежурный по кухне, в халате едва ли не грязнее комбинезонов их механической мастерской, выгружал обед из тележки на резиновом ходу, с множеством лючков и крышек, чем-то напоминающей небольшой броневик.
— Ни один рысак не проходил милю быстрее, чем минута пятьдесят. Три очка! — Смовак был чехом, коренастый, крепкий, не человек, а снаряд, черноволосый, с румяным лицом и темными глазами, сверкающими поверх бороды Фиделя Кастро. Его громкий голос резал слух, но чаще от жизнелюбия, чем от нахрапистости. Он утверждал, что арестован за то, что его родственник фотографировал погрузку ракет на русскую подводную лодку в Мурманске.
Лео Воргас был литовцем, около сорока, с открытым лицом, высоким лбом и худой. Волосы песочного цвета и светлые круглые глаза на розовом лице. В нагрудном кармане его куртки всегда торчал футляр от очков, линейка и ручки, больше, чем могло кому-нибудь понадобиться. Он приобрел дурную славу в качестве правительственного статистика, подрабатывая тем, что продавал секреты советских экономических катастроф западным журналистам, которые платили за них больше, чем ему предлагали западные разведки.
— Минута сорок восемь с чем-то. — настаивал Воргас. — Я помню, я читал. Вот — украинец из Ф- десять — он показывал мне книгу. Спроси у него, он скажет.
— Ах! — вскричал Смовак — Это был иноходец, а не рысак. Ни один иноходец не вышел за минуту пятьдесят. Проверь, Лео. Ты проиграл.
— Ба. Так это ж одно и то же.
— Это не одно и то же. Рысаки одновременно ставят на землю противоположные по диагонали ноги, а иноходцы — ноги с одной стороны.
— Но тележки-то одинаковые? Конечно, одно и то же. Ничья.
— А, ерунда.
Они взяли каждый по два черпака терпимой смеси картофеля, капусты и нескольких кусочков баранины, тарелку с двумя кусками черного хлеба с маргарином, кусок сосиски, яблоко и кружку черного чая и понесли все это к одному из столов.
— А что ты скажешь, американец? — спросил Смовак, бросив на Мак-Кейна неожиданно пристальный взгляд. — Ты что-нибудь понимаешь в скачках?
— Нет… Это не моя область.
— Странно. Я думал, что в Америке скачки популярны. У русских с американцами был общий интерес к скачкам еще до революции.
— Я не знал этого.
— Конечно. Две огромных страны, с плохими дорогами, по которым не пройдет тяжелый дилижанс — пока не появились железные дороги, растили лошадей, чтобы возить легкие повозки на большие расстояния. Ты хочешь сказать, что не знал этого? — Мак-Кейн кивнул и продолжал есть. — А имя Сэма Кэтона для тебя что-нибудь значит?
— Первый раз слышу.
— Почему бы тебе не сказать прямо, Оскар — раздраженно сказал Воргас. — Скажи ему, что ты сомневаешься, американец ли он вообще.
— Ну, я ведь тоже раньше его не встречал. — вмешался Скэнлон. Оскар, может, ты отстанешь от Лью? Он же только что попал сюда, Господи. Это что еще за чехословацкое гостеприимство?
— Кевин прав. — добавил Воргас. — Это место будит недоверие. Благоразумие — это великолепно, но оно может зайти слишком далеко.
— И как же ты станешь приви, если ты не веришь людям? — спросил Скэнлон. Воргас рассмеялся.
Мак-Кейн слышал это выражение уже не в первый раз. Это было выражение Лученко, и, похоже, какая-то шутка среди заключенных.
— Что такое приви? — спросил он, глядя на остальных.
— Тебе что, никто не сказал? — спросил Воргас. Мак-Кейн покачал головой.
— Привилегированный заключенный. Ты относишься к обычной категории. ответил Смовак.
— Они живут на поверхности. — добавил Воргас.
Было ясно, что для Мак-Кейна это много не значит, тогда Скэнлон объяснил:
— Над нами в Замке существует верхний уровень. Там живут в домах с травой вокруг, с деревьями, а не упакованные в камеры, как мы. Им нужно меньше работать, у них больше свободы. И — добавил он с
