сто лет. Но Мак-Кейн не был русским и вести себя так, как ему приказывали — это было не в его привычках. Ему нужен был какой-то путь — любая зацепка — чтобы обмануть систему. Но как? Побег, обычное средство в такой ситуации, был явно невозможен; слепая ярость разрушения — не в его духе. Что оставалось еще? С чего бы он ни начал, прежде всего ему придется выяснить, кто здесь — его друзья.
— Слушай, Лью, если американцы будут делать космическую колонию, там ведь не будет такой… стерильности? — окликнул его Мунгабо с верхней койки.
Вопрос застал Мак-Кейна врасплох.
— Что? Не знаю… Что ты имеешь в виду — стерильности?
— Ну глянь вокруг. Все живут в красивых чистых пристойных домиках, делают чистую и пристойную работу, потом играют в парках в полезные игры, дети сидят в чистеньких школах аккуратными рядами… Это какой-то профессор или соци… о-лог придумал, чтобы так люди жили. А у людей-то не спросили. Живешь, как в музее… Что толку быть пристойным статистическим гражданином?
Мак-Кейн повернулся к нему и оперся локтем об спинку стула.
— А что бы ты сделал, если бы от тебя это зависело?
— Черт, да я бы добавил немножко ночной житухи в эти чистюльные города — несколько баров, может быть, стрип-клуб, ну, те штуки, которые делают настоящий город городом. Чтоб люди могли быть честными людьми из мяса и крови, понятно? Как у американцев, так ведь?
Может быть. — ответил Мак-Кейн. — Хотя в обоих случаях это, наверное, крайности.
— Я помню, когда я был малым, в Зиганде, к нам из самого Бостона приезжал проповедник, чтобы спасти нас от ада. И он сказал нам, что Америка — вторая избранная Богом страна. А знаешь, как он до этого додумался?
— Как?
— Он сказал, что было откровение, и что США — в самом центре Иерусалима. (Труднопереводимая игра слов: USA — JerUSAlem — прим. перев.) Как тебе, а?
Мак-Кейн моргнул, отвернулся на мгновение, а потом возразил:
— Это тот самый бог, который вставил задницу в Массачусетс? (Еще один пример игры слов: ass (задница)-Massachusetts — прим. перев.)
Мунгабо захохотал.
— Я этого еще не слышал. Но ты знаешь, Лью, все эти дела, о которых говорят ребята вроде этого проповедника — это самая хитро придуманная афера в мире. Смотри, они торгуют вечностью, и вознаграждением там, когда-нибудь потом, так? И от жалоб покупателей они застрахованы, и в суд на них не подашь. Кто последний вернулся оттуда, чтобы сказать остальным вас обманули, там все не так, как рассказывают?
— Я над этим никогда не задумывался. — ответил Мак-Кейн. — Это не та область, которой я интересовался.
Разз, Хабер, Мунгабо и Скэнлон, вероятно, в порядке, решил Мак-Кейн. А что с Ко?… Он до сих пор не был уверен. Настолько невозмутимый, насколько может быть китаец, Ко был философом, наблюдающим за жизнью — и следовательно, за всеми и за всем. У него была неисчислимая родня, похоже, в любом уголке Земли. Никто не знал, за что он попал в Замок. Многие говорили, что он подсадной, и это очевидно, другие возражали, что ни один подсадной не будет столь очевиден.
А что с остальными? Мак-Кейн повернулся на стуле и посмотрел в камеру. Нолан — слишком прозрачен. Это декорация, а кто же здесь настоящий? Лученко, конечно, исключался из списка потенциальных союзников. Вместе с Лученко Мак-Кейн вычеркнул и группу людей, которые постоянно кружились вокруг него, кроме Нолана и болгарина Майскевика, туда входили поляк Боровский и сумрачный француз Тоген.
Несмотря на то, что все видеть и все слышать входило в прямые обязанности старосты, Мак-Кейн обнаружил, что староста, обычно за некую мзду, может закрыть глаза на кое-какие вещи. Подпольное производство самогона и черный рынок с городом не могли существовать без их ведома; однажды он слышал, что староста другой камеры покрывал заключенного, когда тот не вышел на работу. Зачем старосте рисковать своими привилегиями, не получая ничего взамен? Это не укладывалось в рамки. Скорее всего, это была тайная часть их работы, но если так — тогда все меры безопасности и палочная дисциплина в большой степени были показными, для внешнего эффекта. Что это все могло означать?
— Ну вот. Не помяни имени Господня всуе. — проворчал Мунгабо. К ним приближался Нолан, он шел через соседнюю секцию, где Смовак и Воргас играли в шахматы. Подойдя, он уселся за стол, за несколько стульев от Мак-Кейна. Мак-Кейн свернул листок с рисунком и сунул его в карман.
— Ну, как вам здесь? — обыденным тоном поинтересовался Нолан.
— Я знал места и получше.
— Здесь вовсе не так плохо.
— Но в целом я выберу Манхэттэн. А вы все не успокоитесь?
Смовак поднял голову и застонал:
— О Господи, вы двое опять завелись? Я объясню вам всю разницу между капитализмом и коммунизмом: капитализм — это эксплуатация человека человеком, а коммунизм — наоборот. Понятно? Ха- ха-ха!
— Я просто хочу, чтобы вы не смотрели на все в черно-белых тонах. продолжил Нолан.
— А я и не смотрел никогда. Но я знаю, что там, откуда я родом, я живу, как хочу, иду, куда хочу, и говорю, что хочу, и мне не нужно разрешение какого-то комиссара. И американские солдаты не стреляют в спину своим гражданам, когда те хотят покинуть свою страну. Для вас, это, может быть, и не черно-белое, но для меня — очень похоже на это.
— А неравенство, несправедливость…
— В бесклассовом обществе наоборот? Ну конечно. В Москве все ездят на Кадиллаках.
— Это грубый материализм, это требования алчности. Неужели вы не видите — к конфликту ведут соперничество и конкуренция? В сегодняшнем мире такие вещи нельзя допускать. Мы должны создать гармонию, которая может наступить, только если служить общественной необходимости. Целью должен быть мир, мир любой ценой. Если мы не достигнем этого, все остальное так или иначе будет потеряно. Вы должны согласиться с этим.
— Ни одна цель не стоит любой цены. — ответил Мак-Кейн.
— Даже предотвращение глобальной ядерной войны?
— Нет. — Мак-Кейн покачал головой.
Нолан недоверчиво посмотрел на него.
— Что же это за цена, которая слишком высока для того, чтобы предотвратить это?
— Подчиняться тем силам, которые управляют многими в наше время. Если мне предложат смотреть на детей, которые идут в газовые камеры, я буду драться против этого, невзирая на последствия. Если невинных людей вытаскивают из своих домов и заставляют работать до смерти, как рабов, я буду драться. Если мне запретят быть самим собой, я буду драться. Мак-Кейн откинулся на стуле и несколько секунд молча смотрел на Нолана. Я не понимаю таких, как вы, Нолан. Вы родились в самой богатой, самой образованной, самой здоровой стране, у вас было больше возможностей, чем где бы то ни было за всю историю… и вы хотите разрушить ее. Кто твои родители, интересно? Хочешь, угадаю? Богатая, обеспеченная семья? Может быть, дело в этом — может быть, ты чувствуешь свою вину, потому что ты богат в мире, где богаты не все?
Мак-Кейн увидел, как тень беспокойства пробежала по лицу Нолана. Он кивнул и продолжал:
— Так ты всегда мог улучшить свое самочувствие, раздавая свои богатства. Но этого тебе мало, так? Все должны раздать свои богатства, чтобы ты не чувствовал себя обделенным? — Смовак и Воргас смотрели на них из-за соседнего стола, Рашаззи и Хабер тоже прислушивались. В этот момент открылась дверь, Скэнлон вошел и остановился в дверях, увидев спорщиков. Мак-Кейн продолжал:
— Зависть и злоба против общества, которому не нужны такие, как ты. Ты ничего не можешь предложить людям, ничего, на что бы они свободно согласились. Так давай избавимся от свободы, а? Тогда нас сразу заметят. Установим систему, покрасим всех в серый цвет и будем самыми счастливыми ничтожествами, но все вместе. — он поднялся и пошел к своей койке. — Иди ты на …, Нолан. У нас есть бомбы. И если ты думаешь, что вы сможете отобрать у нас все, что мы создали — валяйте, попробуйте. Но
