— Я домой не еду, груз не могу возить, не возьму…
— Ты, Баоса, еще обманщиком стал.
— Не называй Баосу обманщиком, слышишь? Я всю жизнь честно живу. Чтобы заткнуть твой рот, я возьму крупу и муку.
— Не сердись, Баоса, зачем сердиться? Сам же виноват: то беру, то не беру — вот и я. Да ладно, мы же друзья…
Баоса самодовольно закурил трубку, крикнул из дверей лавки сыновьям, чтобы те пришли за продуктами. Вернувшись на берег, он встретился со старыми друзьями Лэтэ Самарой, Дэрки Ходжером, Питросом Бельды, с которыми не раз встречался за годы жизни и на рыбалке и на охоте, раза два даже ездил с ними в китайский город Саньсин. Собрались и мужчины из рода Заксор.
— Оставим все дела, сегодня же выедем искать этого воришку! — кричали они.
— Что же выходит, Заксоры? Как же мы терпим такой позор, всякие Киле будут воровать наших сестер, а мы сидим, руками не пошевелим!
— Искать будем!
— Убивать не станем, пусть сами пострадавшие решают, что делать!
Люди из рода Киле находились тут же, им было неловко за поступок Поты, и они молчали, опустив глаза. Другое дело, если бы объявили вражду, тогда они сели бы в большие неводники и поехали на поддержку своих. Но трезвых голосов раздавалось больше. В Болони много семей жило из рода Бельды, которые женились и отдавали своих женщин другим родам, и какой бы род они ни взяли, кругом у них были родственники. Вообще на Амуре самый многочисленный нанайский род — Бельды, есть Бельды-Ходжеры, Бельды-Киле, Бельды-Пассары, Бельды-Гейкеры — все это перебежчики из других родов.
Из болоньских Бельды Баоса больше всех уважал своего сверстника Питроса — их родового судью. Когда он сравнивал своего судью Гогду с Питросом, то отдавал предпочтение последнему, но теперь, вслушиваясь в его речь, Баоса встревожился.
«И этот свихнулся, — подумал он. — При чем тут русские начальники? При чем их законы? Они по- нанайски разговаривать-то не умеют, не то что судебное дело разбирать. Зачем их звать, сами своих судей — дянгианов имеем, сами можем все решить».
— Чего это вы даже в дом не заглянете? — спросил Дэрки Ходжер. — Какое бы дело ни было, но надо зайти хоть чайку попить.
— Верно, а то сидят на берегу, будто посторонние какие, — поддержал его Лэтэ Самар.
Друзья пригласили Баосу с сыновьями в фанзу, накормили, дали отдохнуть. В это время болоньские Заксоры кто на оморочке, кто на лодках выехали на поиск беглецов по речке Натке и на озеро Болонь. Баоса решил подниматься по левому берегу Амура до стойбища Хулусэн.
— Может, домой заехать, продукты оставить, — предложил Пиапон.
— С голоду не умрут, Улуска дома, — ответил Баоса.
Пиапон недовольно отвернулся от отца, он не принимал больше участия в разговоре, сидел в глубокой задумчивости. Пиапон рвался домой, ему уже надоела эта бесцельная езда по Амуру и бесчисленным его протокам. В первые дни он на самом деле был зол на Идари и на Поту, но проходили дни, и он начал чувствовать, как улетучивается его гнев, и стал ловить себя на сочувствии к младшей сестре и оправдании поступка Поты. Началось это с его встречи с первой любовью в стойбище Омми; остроглазая, с кокетливыми ямочками на белых, необычных для нанайки, щеках, веселая хохотушка Бодери осталась такой же молодой, свежей и красивой, как в дни молодости, в дни их страстной любви. Никто на земле не знает, что пережил Пиапон, когда Бодери после свадьбы выезжала к мужу в Омми, не видел его горючих мужских слез. Будь он таким же смелым, как Пота, Бодери теперь была бы его женой. Почему он тогда так же не мог украсть любимую и сбежать в тайгу? Бодери еще до рождения была наречена теперешнему мужу, отцы их дружили, были кровными братьями — один другого спас на охоте, — и потому отец Бодери не отдавал дочь за Пиапона ни за какие деньги.
Пиапон встретил любимую, видел, как у нее загорелись глаза, голос дрожал от волнения. Услышав, почему Пиапон оказался в Омми, она взглянула на него, и он заметил, как изменились в одно мгновение только что сиявшие глаза, а слова ее полоснули ножом по сердцу: «Храбрый охотник, я бы на твоем месте не стала его преследовать».
После встречи с Бодери что-то оборвалось внутри Пиапона, ему все больше и больше становилось ненавистной роль преследователя, его тянуло домой, к своей оморочке, ружью, остроге. И прежде, если он день не брал в свои руки ружье, сеть или острогу, то к вечеру не находил себе места и выезжал выставлять на ночь сети. А тут он больше шести дней зря мутит веслом воды Амура, протирает штаны о сиденье. Хочет смыть позор? Пиапон размышлял о поступке Поты, хотел, как несколько дней назад, видеть в нем нанесенный большому дому позор, но мысли переплетались с Бодери, с ее словами, и он никак не мог объяснить себе, в чем заключается позор, — беглецы выглядели в новом свете.
После полудня Баоса засобирался в путь. Дул средний низовик, и он думал на парусе до наступления ночи добраться до Хулусэна. Болоньцы вышли провожать гостей, и тут один из них заметил оморочку, приближающуюся со стороны Амура. Начали гадать, кто бы это мог быть — болоньский, няргинский или мэнгэнский, пытаясь по взмаху весла, по оморочке определить возраст охотника. Оморочка приблизилась, и Пиапон узнал Улуску. По торопливым взмахам весла, по возбужденному лицу он понял, что в большом доме произошло неладное.
«Поймали их», — вдруг с тревогой подумал он.
— С нехорошей вестью спешит, — сказал Лэтэ Самар.
Улуска подъехал, не здороваясь, вытер с лица пот и проговорил:
— Мать Полокто умирает.
Никто не ожидал такой новости, и толпа замерла, глядя на Баосу.
«Нашла время умирать», — с досадой подумал Баоса.
— Жива еще? — спросил он.
— Не знаю, утром еще дышала.
Гребцы сели по местам, и лодка двинулась навстречу ветру, навстречу черным волнам. За стеной густого тальника проплыли по протоке и вышли на Амур. Крутые волны лениво набегали одна за другой, вспениваясь, разваливались, мельчали и начинали беспорядочный танец. Гребцы налегли на весла, и лодка переплыла Амур чуть ниже Малмыжского утеса. Улуска остался в Болони и должен был нагнать лодку в Малмыже.
«Как он переплывет Амур на оморочке», — думал Пиапон; сузив глаза, он рассматривал оставленный левый берег.
Вслед за ними из-за болоньской сопки выплывала грозовая туча и с глухим ворчанием поднималась против ветра. Лодка была у Малмыжа, когда вдруг стих низовик и наступила тревожная тишина. Улуска переплыл Амур и догнал лодку.
— Гроза нас догоняет, — сказал Пиапон. — Может, переждем?
Баоса оглянулся.
— Пройдет, — ответил он.
Лодка подошла к скалам, к бешено крутившей коловерти и, несмотря на усилия гребцов, продвигалась медленно. Пиапон смотрел на нагнавшую их грозовую тучу и со страхом ожидал грома. Ударил шквальный ветер в лицо, и завихрилась над протокой, точно развеваемый пепел, водяная пыль. Туча клокотала над головой, она словно пузом утюжила вершину скалы и выжидала чего-то. Пиапон не смотрел на тучу, он следил за медленно уползавшими назад камнями, прилипшими к ним лишаями.
Баоса вел лодку вплотную к скалам, кончики весел доставали до камней. Пиапон поднял голову и вдруг увидел, как ослепительно яркая стрела распорола небо и метнулась к вершине скалы. Пиапон видел, как развалился расколотый ветвистый дуб, и страшный гром на мгновение оглушил его. Он рванул правым веслом, лодка круто повернулась от берега, и тут Пиапон оцепенел от страха: большие куски камня катились со скалы, подпрыгивая на выступах, крошась от ударов и взметая пыль и щебень.
Пиапон, озверев от страха, греб что было силы и кричал сам не помня что. Отец, бросив рулевое весло, усердно бил поклоны эндури, не щадя лба. Первый камень плюхнулся левее лодки, обдав взметнувшейся водой молившегося Баосу. Второй упал вслед за первым и царапнул борт лодки. Пиапон кричал и греб дальше от страшного берега, он не видел, как небольшой кусок свалился на оморочку Улуски и
