Услышав о решении рыбаков, Салов побагровел.
— Кому нужна ваша кета в конце путины! Тогда она тощей зубаткой будет. Нет, вы мне сейчас, первую кетинку ловите.
— Ишь какой, ему жирную кету надо! — возмутились рыбаки. — У тебя и так живот большой, зачем тебе жирную кету?
— Не понимаю я, зачем ему требуется так много кеты?
— Ему что, забрал кету — и все, а мы без кеты зимой, без пищи, без одежды и обуви останемся.
Салов понял: ему не удастся в эту осень заготовить кеты, не удастся подзаработать на ней, а у него в кармане лежали выгодные контракты с богатыми рыбопромышленниками. Он начал поднимать цену, но рыбаки оставались глухи, они твердили одно и то же: им нужна кета на юколу, кожа ее — на одежду и обувь. Единственное, на что они соглашались, — ловить позднюю кету, когда вдоволь себе наготовят юколы. Чтобы смягчить несговорчивых ловцов, Салов прибегнул к последнему средству — приволок из лодки полбанки водки. У рыбаков разгорелись глаза. Салов зачерпнул большой чаркой водку и первым протянул Баосе.
— Пей, друг, пей, — говорил он, широко улыбаясь, — видишь, я ведь щедрый, нежадный. Пей, чего лопочешь.
Баоса принял чарку и обратился к Холгитону:
— Спроси у него, эта водка деловая или он от души за дружбу предлагает?
Холгитон долго объяснял смысл вопроса Баосы, но Салов, ничего так и не поняв, выпалил:
— Пей, старик, чтобы кеты много было, глядишь, и мне надумаешь малость уделить. Пей!
Баоса с достоинством вернул чарку торговцу:
— Не буду пить за дело, которое не могу выполнить, — сказал он. — У нас так, сам подумай: ты пришел бы ко мне просить дочь в жены, а я не могу ее отдать потому что она уже другому наречена. Что же делать? Тогда я тоже не стал бы пить твою водку, понял? Не всякую деловую водку можно пить. Ты не сердись, я всю жизнь честно прожил и сейчас честно поступаю.
Примеру Баосы последовали другие рыбаки, и разгневанный Салов, проклиная все и вся на свете, покинул стан. На второй день приезжал Феофан Ворошилин и тоже уговаривал на все лады, но тоже вынужден был уехать ни с чем.
Подошла кета, рыбаки трудились день и ночь, женщины не смыкая глаз пластали рыбу, развешивали ее на сушильнях. В один день Длинная коса разукрасилась: среди желтых песков, побуревшей листвы тальников тут и там будто вспыхнули красным пламенем сушильни со свежей юколой, дополняя осенний наряд Амура.
Рыба поднималась большими косяками, заполняя всю ширину могучей реки. То там, то тут всплескивали они хвостами, поднимая фонтанчики воды: эта в общем-то смирная в обычное время рыба теперь вела себя столь агрессивно, что разгоняла остальную рыбу по протокам и озерам, расчищая себе путь к нерестилищам. За одно притонение рыбаки вытаскивали по полной лодке полосатых рыбин.
Баоса подсчитывал улов после каждого притонения и, как бы он ни был велик, не испытывал радости, как бывало в прежние годы. Когда половина невода находилась на песке, а в кругу из поплавков вода начинала кипеть, точно в котле, подвешенном над огнем, старик улыбался, глаза его загорались молодым огнем, и он продолжал тянуть невод, не обращая внимания на брызги, на толчею рыб под ногами; но как только весь невод оказывался на берегу и сыновья принимались сбрасывать кету в лодку, старик тускнел и, нахмурившись, начинал делить весь улов на шесть ловцов. Вот эта последняя часть работы — дележ улова между сыновьями — и была самой горькой и самой унизительной для Баосы. И особенно невыносимо ему было производить дележ на глазах соседей. Он не слышал, что говорили соседи, потому что не прислушивался к их разговору, боясь услышать насмешки или оскорбительное сочувствие. Но однажды все же услышал:
— Родной отец делится с сыновьями, — сказал молодой болоньский рыбак Пячика Киле, — с сыновьями, а не с кем-нибудь. Люди одного рода не делятся, все считают своим родовым, а они…
Баоса в этот день, вытащив невод, ушел в юрту-хомаран и больше не выходил из нее. Он сидел перед небольшим костром, зажженным посередине юрты, курил неизменную трубку и размышлял о своем безрадостном житье. А сыновья и снохи ожидали его на берегу: рыба не могла долго лежать в ожидании дележа, ее надо немедленно обрабатывать, иначе она испортится. Первым не выдержал Полокто, пошел в юрту.
— Что с тобой, отец? Заболел?
Баоса сидел, как каменный. Полокто опустился на корточки напротив него.
— Рыба лежит, ждет.
— Ваша рыба, сами делите между собой, — сердито ответил Баоса.
— Ты же, отец, должен делить.
— Сами ловите, сами делите, мне больше не надо!
— Как не надо?
— Зачем мне, одинокому, много юколы?
— Нет, так нельзя, отец…
— Уходи!
— Мы на тебя тоже будем…
Баоса схватил из кучи приготовленных дров сухую, до блеска отполированную амурской водой палку и ударил старшего сына. Полокто не стал ждать второго удара и ветром выскочил из юрты.
С этого дня он стал выполнять ту работу, которую старый Баоса считал самой унизительной и оскорбительной для себя; но Полокто не гнушался ею, а выполнял с внутренним удовлетворением и даже выторговал для своего сына Ойты половину мужского пая и теперь раскладывал всю добычу на шесть с половиной куч. Сердобольный Калпе заикнулся было, чтобы и Пиапону отделили половину доли, потому что у него такая же семья, как и у старшего брата, но, услышав возражение самого Пиапона, замолчал. Тогда Калпе при переноске добычи к месту разделки незаметно для окружающих начал подбрасывать второму брату четыре-пять кетин из своего пая.
А Баоса все отсиживался в юрте, окруженный горьким дымом и горькими мыслями. Сколько он ни думал, сколько ни искал причин всех свалившихся на него несчастий, все концы мыслей, как нити невода сходятся к балберам и грузилам, сходились к Поте и Идари. И после долгих размышлений старик решил опять пуститься на поиски беглецов. На этот раз он решил ехать один на оморочке. Что будет делать с беглецами, если даже разыщет их, Баоса не знал, но прежней мысли о расправе уже не было. Он сам себе не мог ответить, зачем ему эти поиски, если шаман не разрешил ему расправиться с ними, если он не может выместить свою злобу на воре — Поте. Можно ему разлучить Поту с Идари или нельзя — он тоже не знал, потому что уж слишком непонятными были слова шамана. Баоса знал: куда бы ни сбежал Пота, он на кетовую путину непременно выедет на Амур, в другом месте он не поймает жирную кету, не заготовит юколы, а уж без юколы не осмелится остаться — это верный голод, если но зимой, то весной перед ледоходом.
«Надо по всем тоням проехать, на какой-нибудь я его встречу», — думал старик.
Он бы выехал без задержки, если бы не болезнь старого верного друга — Тэкиэна. Вот уже несколько дней его любимая охотничья собака не принимала пищи. Она лежала на подстилке возле хозяина обессилевшая, и только живые подслеповатые глаза ее блестели в полутьме юрты.
Баоса гладил отяжелевшую голову любимца и спрашивал уже сотый раз:
— Что болит, Тэкиэн? Грудь, живот? Может, чего маленько поешь? Умираешь, видно, оставляешь меня, все меня оставляют. — Старческая скупая слеза выскальзывала из узких глаз, как из подрубленного весеннего клена выползает сок, и медленно скатывалась по щеке.
Тэкиэн умер без стона, без хрипа, как умирают только сильные существа. Посмотрел последний раз на хозяина преданными глазами, устало сомкнул веки и уснул вечным сном.
— Ну вот и ты ушел, — тихо сказал Баоса. — Мне тоже, видно, надо собираться, я на земле скоро лишним стану.
К вечеру, когда все сыновья ушли на очередной замет невода; Баоса поднял на руки окоченевший труп Тэкиэна, прижал к груди и кустами, скрываясь от любопытных женщин и детей, зашагал к высокой релке. Но ему не пришлось одному хоронить своего преданного помощника. Когда он выкопал яму и опустил
