партизанские силы.
Артиллеристы подносили снаряды.
— Товарищ командир, а што, не разбудить ли япошек? — озорно спросил один из них.
Павлученко переглянулся с Даниловым, усмехнулся и сказал:
— Нехай так буде! Пали! Им жарко буде, и наши услышат. По казармам, по пулеметам пали.
Богдан с Кирбой немного отошли от орудий, но все же, когда пальнули оба орудия, они на мгновение оглохли и долго ковыряли пальцами в звенящих ушах. Павлученко с Даниловым наблюдали в бинокль за стрельбой.
— Так их, бисовых детей! — восклицал Павлученко после каждого удачного выстрела. — Вот так! Добре, хлопцы! Добре! Слушай, комиссар, в том форту стоят еще две пушки, нельзя их исправить?
— Почему нельзя, вот их части, — показал Данилов.
— Так чего же ждешь?! Надо из четырех орудий палить! Так палить, чтобы в Николаевске у беляков жилки затряслись!
Богдан опять поднес бинокль к глазам и увидал, как в крепости забегали испуганные солдаты, всполошились, они ему показались муравьями в разбросанном муравейнике.
Орудия продолжали стрельбу по крепости. К полудню партизанские отряды с трех сторон начали штурм крепости. Из фортов артиллеристы палили из четырех орудий.
Отряд нанайских лыжников наступал с сопки, они спускались по крутому склону, укрываясь за реденькими кустами, многие, не удержавшись за кусты, скатывались вниз. Богдан сверху видел все, что происходило в крепости, как солдаты запалили склады и густой дым окутал их, как они группами перебегали с места на место, ища надежного укрытия от партизанских снарядов и пуль.
Партизаны продолжали наступать. Кирба покатился на спине вниз. Богдан последовал за ним. Где-то слева застрочил пулемет, и пули зажикали над головой. Кирба поднялся и побежал в ту сторону, откуда бил пулемет. За командиром устремились партизаны. Белые открыли частую стрельбу из винтовок, и пули, как надоедливые осы, жужжали над головой, Богдан бежал вслед за Кирбой, рядом с ним оказался Потап Чируль, чуть впереди, пригнувшись, бежал Кешка Сережкин. Богдан увидел разинутые рты товарищей, и у самого у него першило в горле, и он понял, что он вместе с ними издает боевой кляч.
Впереди разорвалось несколько снарядов. Кирба, добежав до какой-то стены, лег и начал беспорядочно стрелять. Богдан уже менял третью обойму, на стволе его винтовки с шипением таял снег.
— Бегут! Богдан, они бегут, собаки! — закричал Кирба.
Впереди его лежал убитый японский офицер с шашкой в закоченевших руках. Кирба выхватил шашку и, подняв ее над головой, как это делали белогвардейские кавалеристы, побежал дальше.
Вдруг неистово залаял замолкший пулемет. Кирба на всем бегу встал, как вкопанный, будто уткнулся в невидимую стену, потом сделал шаг назад, опустил шашку и упал на спину. Богдан подбежал к нему, приподнял голову.
— Кирба! Кирба! Что с тобой? Ну, отвечай! — бормотал он, тормоша обмякшее тело друга.
Кирба смотрел широко открытыми глазами на зимнее серое небо, на тусклое желтое солнце, и серое небо, и солнце вместились в его остекленевших глазах.
— Кирба! Скажи слово, одно слово.
Но Кирба молчал. Богдан приложил ухо к груди друга, но не услышал биения сердца: снаряды густо рвались правее. Богдан опять приподнял голову Кирбы.
— Ты жив, Кирба, ты жив, ты не мог так умереть, ты должен жениться, тебя ждет самая хорошая девушка на свете. Слышишь? Кирба? Тебя ждут книги, ты должен учиться, Кирба!
Богдан плакал. Он не слышал больше ни взрывов снарядов, ни выстрелов, он тормошил друга, пытался привести а чувство.
— Ты не должен умереть! Слышишь? Нет, не должен! Харапай тут рядом, ты не должен умереть! Кирба! Кирба!
Богдан взвалил друга на спину и пошел навстречу наступавшим партизанам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
— Полковник, вы находитесь в безвыходном положении, сопротивление бесполезно, — как можно спокойнее сказал Глотов. — Николаевск в наших руках, вся Сибирь освобождена, адмирал Колчак расстрелян, на днях Хабаровск будет в наших руках.
— Мы вам не верим, — глухо ответил полковник Виц.
— Хорошо, доказательство будет на днях жерлом направлено в вашу крепость.
— Вы не угрожайте, угрозы ваши мы слышим уже больше месяца. Мы можем продержаться до лета.
— Надеясь на что?
Полковник опять замолчал.
— На бога и на себя, — ответил он после паузы.
— Не говорите чепуху, полковник! Последний раз я предупреждаю вас, если не сдадитесь, пощады не ждите.
Павел Григорьевич повесил трубку и обернулся к окружавшим его партизанам. Партизаны молчали. Глотов сел на табурет, побарабанил пальцами по столу.
Пиапон стоял у окна и любовался открывавшимся видом бухты Де-Кастри, с живописными черными островами, высокими берегами. Он видел и маяк, где засел полковник Виц. Каждый раз, когда он находился на карауле под маяком в каких-нибудь пяти-десяти метрах от каменного дома, где ютился отряд полковника, он пытался представить, что в это время делает полковник и его офицеры, о чем они думают. Больше месяца сидят они в этой каменной норе, и больше полмесяца ни один человек не высунет носа на улицу.
В первые дни осады партизаны караулили возле дома только по ночам, Калпе с чолчинцем Бимби тогда убили двух белогвардейцев, осмелившихся выйти на улицу. Тогда-то и поняли белогвардейцы, что нанайские охотники и кромешной ночью стреляют без промаха. С тех пор ни один человек по показывался на дворе осажденного дома.
С наступлением марта погода несколько улучшилась, смягчились морозы, больше стало солнечных дней, и партизаны стали караулить днем. Они натянули в ста метрах от дома охотничью палатку, поставили жестяной камин, который обогревал озябших караульных.
В первые дни Пиапон удивлялся смиренностью солдат и офицеров полковника Вица, он удивлялся, почему те не пытаются сбежать с маяка, ведь партизаны караулят их только с одной стороны, у перешейка, они могут сбежать через устье бухты в тайгу, в Николаевск, могут перейти Татарский пролив и оказаться на Сахалине. Почему же они не пытаются бежать? Но вечно же они собираются сидеть в этой каменной норе?
Однажды, в безветренный день, Пиапон обошел на лыжах полуостров и понял, что сдерживало белых: маяк стоял на высокой скале, отвесно спускавшейся к воде. Но острые глаза Пиапона приметили на скалах щели, выступы, по которым можно было бы с большим риском спуститься на берег.
«Я бы рискнул», — подумал Пиапон, возвращаясь в Круглое. Когда он поделился своими мыслями с Глотовым, Павел Григорьевич сказал:
— Не скалы их сдерживают, Пиапон, их сдерживает неуверенность. Куда они сбегут? В Николаевск? Полковник знает, что город окружен партизанами. На Сахалин? На Сахалине тоже партизаны. Куда ему бежать? Некуда. Полковник это все хорошо понимает.
«Тайга большая, я бы сбежал в тайгу, — подумал Пиапон. — А они, безмозглые, только о городах думают».
А Токто совсем сник от безделья, помрачнел, стал неразговорчив, сердит. Он скучал по внукам и каждое утро принимался рассказывать товарищам о своем сне.
— Это войной называется? — спрашивал он Пиапона. — Лучше бы я дома сидел, умирал от безделья,
