чем так воевать. В моей фанзе много мышей, лучше бы я сидел с палкой в руке у их норы и ожидал, когда они выглянут, это интереснее, чем караулить этого полковника. Что за человек этот полковник? Он мужчина или женщина? Если мужчина, то он должен воевать. Мы пришли с ним воевать, и он обязан воевать.
Токто оживлялся только тогда, когда приезжали ульчи с Амура, они привозили на нартах продовольствие партизанам. Токто с первого же дня познакомился с ними, и с каждым их приездом он все больше знал о них самих, об их семьях. Он садился с ними пить чай и расспрашивал о новостях на Амуре, о партизанах, которые воевали в низовьях. Потом они долго говорили о тайге, о нынешней жестокой зиме и об охоте. После ухода ульчей Токто опять замолкал. Однажды он сказал своему новому другу Понгсе:
— Мне все равно как умереть, я пойду к этому полковнику и подожгу его дом.
Встревоженный Понгса рассказал Павлу Григорьевичу о настроении друга. Глотов близко к сердцу принял тревогу Понгсы и тут же поговорил с Токто.
— Токто, партизаны наши давно не ели свежего мяса, — сказал он. — Все говорят, что хотят свежатины. Я прошу тебя, добудь для отряда мясо. Здесь должны быть какие-нибудь звери.
У Токто загорелись глаза, он улыбнулся и, не говоря ни слова, засобирался.
— Возьми с собой Понгсу и без мяса не возвращайся, — добавил Глотов.
В этот же день Токто с Понгсой ушли в тайгу и на следующую ночь возвратились в Круглое. Они убили четырех северных оленей. По этому случаю все партизаны, не находившиеся в карауле, поднялись, стали поздравлять Токто с Понгсой с удачей и тут же в середине ночи затопили печь и начали варить мясо.
Токто вернулся из тайги совершенно обновленный, посвежевший и говорил Глотову, что тот вылечил его от тяжелого недуга, что теперь он вновь стал человеком здоровым и крепким. Но не прошло и пяти дней, как Токто опять заскучал.
— Теперь я думаю о своих внуках, — заявил он Глотову.
Токто хотел поговорить с командиром, рассказать ему о своей несчастливой жизни, но он не знал русского языка, а у Глотова был недостаточный запас нанайских слов, чтобы он понял исповедь Токто. Им на помощь пришел Пиапон.
— У меня, Кунгас, сердце сильно ноет, — рассказывал Токто. — Меня знают как охотника, многие завидуют моей удаче, а я отдал бы свою удачливость, сменил бы на их счастье в домашней жизни. Кунгас, у меня было много детей, но ни один не стал мне кашеваром, ни за одну дочь я не выпил водки на свадьбе, все они умерли и унесли с собой в могилу по кусочку мое сердце. Я победил хозяев тайги, рек, ключей, я бросил вызов Солнцу и эндури, но я не мог одолеть злого духа — Голого черепа, который уносит моих детей. Теперь у меня дома два внука, я о них всегда думаю, когда в белых стреляю, и тогда думаю. Я очень беспокоюсь о них. Скажи, Кунгас, нельзя ли как-нибудь узнать о здоровье моих внуков? Если бы я сейчас узнал о них, и если они живы, здоровы, то я совсем окреп бы душой и сердцем.
— Я бы тебе помог, Токто, — ответил Глотов. — Но как это сделать — ума не приложу. Если бы ты жил недалеко от Малмыжа…
— Джуен — это разве далеко от Малмыжа? — удивился Токто.
— Не близко, километров сорок с лишним будет. Если бы Джуен был рядом с Малмыжем, можно было бы попросить телеграфиста узнать о здоровье твоих внуков и сообщить нам. Но Джуен далеко находится, да не найдешь человека, который сходил бы туда, узнал о твоих внуках и сообщил телеграфисту. Тяжелую задачу ты задал, на нее я пока не нахожу ответа.
Токто помрачнел и молча сосал трубку. Молчали и Глотов с Пиапоном.
— Я думаю, Токто, твои внуки здоровы, — сказал Глотов. — Они ведь крепыши, я помню их. Давай закроем глаза и попытаемся умом заглянуть на десять лет вперед.
Токто с Пиапоном удивленно посмотрели на Глотова.
— Представим, сейчас зима тысяча девятьсот тридцатого года, — продолжал Павел Григорьевич. — Токто, ты хочешь узнать, как живут твои внуки, ты просишь меня узнать об этом. Хорошо. Я снимаю телефонную трубку и звоню. Алло! Алло! Это Джуен? Скажите, пожалуйста, как здоровье внуков товарища Токто? Здоровы? Спасибо. Вот и все, Токто, внуки твои здоровы.
— Ты думаешь, через десять лет в наших стойбищах такие разговорные трубки появятся? — спросил Токто.
— Обязательно будут! — убежденно ответил Глотов.
— Сказки рассказываешь.
— Нет, не сказки рассказываю. Мы с тобой здесь караулим полковника Вица, замерзаем, обмораживаемся, чтобы твое стойбище стало новым стойбищем, чтобы ты перешел из глиняной фанзы в теплый рубленый дом. Мы воюем, чтобы твои внуки не болели и не умирали.
Токто молчал.
— Сейчас ты хочешь знать, как здоровье твоих внуков, — продолжал Глотов. — Ты не веришь, что телефон появится в стойбищах. Хорошо. Пусть не будет телефона. Но о своем здоровье через десять лет твои внуки будут сообщать письмом. Будут писать: «Дедушка, ты не беспокойся о нас, мы здоровы». Это что, тоже сказка, скажешь? Через десять лет все ваши дети, внуки будут знать грамоту, будут писать и читать, как Богдан.
Пиапон не стал переводить последнюю фразу, но с самого начала разговора ждал момента, чтобы попросить Павла Григорьевича об одном очень важном, волнующем его деле. При упоминании имени Богдана он не сдержался и попросил:
— Павел, ты каждый день с Николаевском разговариваешь…
— У нас нет связи с Николаевском. Телефонный провод тянется от Кизи через Де-Кастри, Круглое в маяк — и все.
— Но все равно ты связан с Николаевском, по твоей просьбе они присылают шутку. Павел, спроси командиров, спроси самого Тряпицына, как там наш Богдан?
Глотов никогда не видел такого выражения лица своего друга. Все его переживания, любовь к племяннику, страх за него отразились на лице Пиапона.
— Узнай, Павел, я тебя очень прошу, — тихо повторил Пиапон.
Павел Григорьевич тут же составил текст телеграммы на имя Даниила Мизина. Пиапон с Токто облегченно вздохнули, и Павел Григорьевич понял, что эти два уже не молодых человека постоянно находились мысленно вместе с Богданом, что они думают о нем, тревожатся за него, хотя ни один из них и словом не обмолвился об этом.
На следующий день телеграмму он отправил с ульчами в Мариинск, чтобы по телеграфу отстукали в Николаевск.
А Токто той ночью увидел сон: молодая, полная сил Кэкэчэ ласкала его и шептала: «Я понеслась, рожу тебе кашевара».
— Внуки мои здоровы, — сообщил утром Токто. — Сон хороший видел.
С того утра прошло десять дней. Каждый день Пиапон встречал ульчей и, поздоровавшись, спрашивал, есть ли письмо из Николаевска. Каюры знали, какое письмо ждет Пиапон, но ничем не могли его обрадовать: телеграмма от Даниила Мизина все еще не поступала.
И сейчас Пиапон, любуясь видом бухты Де-Кастри, нет-нет да косил глаз в сторону поселка, откуда приезжали ульчи. Пиапон знал, что напрасно он ждет каюров сегодня, они застряли с тяжелым грузом на Кизи, сегодня, может быть, доберутся только до поселка Де-Кастри. И ничего удивительного, что они так медленно едут — шутка ли везти на нартах тяжелую пушку и сто пятьдесят снарядов. Пиапон точно не знает, какую пушку везут ульчи, ему кажется, что она должна быть такой же, какую он видел на канонерке, когда его везли из Нярги в Малмыж.
Павел Григорьевич все еще барабанил пальцами по столу. Партизаны молчали.
— Как-никак, еды у них должно быть маловато, — наконец прервал молчание Тихон Ложкин.
— А ты откеда знаш? — спросил Фома Коровин.
— Как это откеда? Подумай малость. Из Мариинска бежали, обоза не было. В Де-Кастри на складах кое-чего прихватили, но их шестьдесят с лишним ртов.
Пиапон тоже думал о подземных складах продовольствия, колодцах, ему казалось, что под каменным домом проложены ходы, выходы с хитрыми разветвлениями, как в барсучьей норе.
— Командир, поговори с полковником, — попросил Калпе. — Пошли его на… Может, он рассердится и
