— Такая у меня работа. А как ты сюда попал, Пиапон?
— Ты сам помогать людям приехал, а меня добрые люди привезли. Долго рассказывать, давай сядем.
Харапай вытащил из нагрудного кармашка массивные серебряные часы, взглянул на них и заторопился.
— Некогда мне, Пиапон, сейчас. Не обижайся. Как только освобожусь немного — приду.
Василий Ерофеевич пожал руку Пиапона и быстро зашагал по коридору.
«Не мог усидеть дома, услышал — люди умирают и приехал, — думал Пиапон, глядя вслед доктору. — Что за человек, что за люди эти русские! Настоящие друзья!»
Почти месяц находился Пиапон в больнице и за это время ни разу не перекинулся с кем-нибудь нанайскими словами. Так соскучился по своему языку, что удалялся в укромное место и тихо начинал говорить по-нанайски. Вот приехал Харапай, поговорил с ним совсем немного по-нанайски, и Пиапон будто проехал по тихим речкам на берестяной оморочке, будто вдохнул аромат тайги, послушал пение таежных птиц. Никогда Пиапон раньше не знал, что его родной язык так крепко связан с его родными реками, протоками, тайгой, ключами и пением птиц, запахами цветов и трав, просто он никогда не задумывался над этим. Оказывается, чтобы полюбить еще крепче, чем ты любил, место своего рождения, надо немного, совсем немного побыть вдалеке!
И Пиапон вдруг стал по ночам видеть сны, где стрелял в зверей, гонялся за соболями, ловил крупных осетров и громадных, величиной с лодку, калуг. И случилось что-то непонятное, Пиапон перестал чувствовать боль в затылке, будто совсем не было никакой раны, в ногах появилась сила, и они стали пружинисты и легки. Пиапону казалось, что он, пожалуй, пешком прошел бы всю тайгу, на оморочке поднялся бы по горной бушующей речушке.
— Здоровый я, домой пускай, — напоминал Пиапон доктору при каждой встрече.
— Коса еще не отросла, — смеялся в ответ доктор.
На третий день пришел Харапай. Он был бледен, глаза впали, нос заострился, лицо стало землисто- серым. Он поздоровался с Пиапоном, передал ему какие-то свертки, пачку табаку.
— Ненадолго освободился, — сказал он, присаживаясь на скамью.
— Ты похудел, Харапай, какой-то не такой. Не заболел? — с тревогой спросил Пиапон.
— Нет, доктору нельзя болеть, — засмеялся Василий Ерофеевич. — Я просто ночь не спал. — Тут он показал на бумажные свертки. — Я тебе кое-что принес, ешь и табак кури. Ну, как тебе здесь нравится?
— Хорошо, Харапай, очень хорошо. Видишь, чистую одежду ношу, на белых материях сплю, руками, ногами не шевелю, а кушать всегда есть. Я думаю, наверно, так богатые люди живут. Харапай, хорошо мне здесь, чисто здесь, нравятся эти яркие, как солнце, пузыри, которые загораются вечером, еда вкусная, но я больше не могу здесь оставаться. Спокойная жизнь всегда тянет к болезням, вот что я тебе скажу. Ты и своим больным так говори: «Чем больше будешь двигаться, тем быстрее болезнь уйдет от тебя».
Потом он рассказал о своей поездке в Сан-Син, о нападении хунхузов и как он, с помощью эндури, оборвал косу и уполз в густую траву.
— Я обещал зарезать черную свинью, принести в жертву эндури, и коса моя оторвалась, будто ее кто ножом отрезал, — рассказывал Пиапон. — Вернусь домой, куплю свинью и принесу в жертву.
Василий Ерофеевич молча выслушал Пиапона, не перебивая его, не переспрашивая.
— Ты, Пиапон, сильный человек, ты без эндури сам оборвал свою косу.
— Нет, Харапай, это эндури помог. Разве человек сможет оборвать косу? Даже десять человек с одной стороны, десять человек с другой стороны будут тянуть и то не оборвут. Ты просто не веришь эндури.
— Да, не верю.
— Потому, что ты русский, ты веришь только своему Христо.
— И Христу не верю, потому что нет никаких богов, ни эндури, ни Христа.
— Ты же русский, Харапай, — пробормотал изумленный Пиапон. — Почему не веришь в бога? Все русские верят.
— Нет, Пиапон, не все русские верят в бога, много, очень много русских людей, которые совсем не верят в бога. Я тоже не верю, потому что я знаю, что бога нет ни на земле, ни на небе. Ты там от хунхузов спасся сам, а здесь тебя от смерти спасли доктора. Верно?
— Да, Харапай, верно. Они даже вспарывают у людей животы и ножом отсекают болезни.
— Вот видишь, ты уже во всем разбираешься, а говоришь, что боги помогают. Какие тут боги, тут человеческий ум помогает.
Пиапон задумался. Василий Ерофеевич тоже замолчал, решил дать другу обмозговать услышанное.
— Харапай, значит, ты и бачику[36] не веришь? — после длительного молчания спросил Пиапон.
— Они такие же обманщики, как и ваши шаманы.
Пиапон отчасти был согласен с Василием Ерофеевичем, он сам недолюбливал и не очень верил молодым шаманам, признавал только великих шаманов. А что касается попов, он, как и все нанай, не понимал их учения и потому не корил им. Но признаться в этом он все же не осмелился бы.
Василий Ерофеевич опять вытащил свои массивные часы и взглянул на них.
— Харапай, что ты в них видишь? — спросил Пиапон, надеясь, что его вопрос уведет неприятный разговор на другую стезю. Он не ошибся. Василий Ерофеевич начал рассказывать о часах. Пиапон и раньше видел карманные часы, но теперь впервые держал их в руке.
— Красивая вещь, — сказал он.
— Нужная вещь, — добавил Василий Ерофеевич. — Время мое иссякло, я должен идти. Загляну в другой раз.
— Ты мне радость приносишь, амурский ветерок, запах тайги приносишь.
— В следующий раз Малмыжский утес принесу, — засмеялся Василий Ерофеевич.
В конце сентября рана Пиапона совсем затянулась, и его отпустили домой.
Пароход увозил Пиапона в родное стойбище, впервые в жизни он ехал по родному Амуру, не работая веслами, сидя на скамейке, сложа руки на коленях. Он осмотрел весь пароход, наблюдал за работой паровой машины и удивлялся, с какой легкостью двигались тяжелые многопудовые детали двигателя.
«Вот бы такую лодку для рыбалки заиметь, — размечтался он под гул машины. — Объединиться нескольким стойбищам вместе, сшить несколько неводов, и можно ездить куда душа пожелает. Эта лодка, пожалуй, и двадцать рыбацких лодок может потянуть. Есть же такие умные люди, что придумали такую лодку».
Большую часть дороги Пиапон простоял на палубе. Он любовался Амуром, островами, синими сопками и нарядной осенней тайгой. Чем ниже спускался пароход по Амуру, тем бледней и бледней становился цвет тайги: густые холодные туманы, буйные ветры срывали осенний наряд тайги.
В полдень пароход приближался к Малмыжу. Вдруг Пиапона охватило беспокойство, тревожно забилось сердце.
На берег высыпали малмыжцы, дети, взрослые, даже седобородые степенные деды: не часто пароходы посещают Малмыж. С парохода спустили шлюпку, и Пиапон с двумя незнакомцами занял в ней место. Он жадно разглядывал малмыжцев, разыскивал худую жилистую фигуру Митрофана.
— Гляньте, гляньте, няргинский охотник вернулся! — воскликнул кто-то из встречавших.
— Живой возвернулся, а думали, сгинул.
— Митрофан убивается по нему.
— Пиапон! Живой? — Это Саня Салов, молодой малмыжский торговец. — Тебя оплакивают, а ты живой, даже улыбаешься.
Пиапона окружили.
— Живой, живой, — улыбается Пиапон, пожимая руки знакомых.
— Дядя Пиапон! Дядя Пиапон! Пошли, вот тятя обрадуется, — тянул Пиапона за рукав тринадцатилетний Иваша, сын Митрофана.
По дороге Иваша пытался что-то рассказать про Калпе и отца, но Пиапон ничего не разобрал, а переспрашивать не стал.
