— В Малмыже купишь.
Пиапон направил лодку наискосок течению, и вскоре она была на ловом берегу протоки, а еще через некоторое время уткнулась носом в мягкий песок напротив дома Пиапона. Митрофан с напарником вытянули лодку. Пиапон поднялся на ноги и почувствовал слабость во всем теле. Опираясь на весло, он вышел на песок.
— Приехали, — вполголоса проговорил Митрофан.
Родное стойбище Нярги! Пиапон сделал шаг, другой и остановился: за его домом на берегу озерка полыхал костер, зарево поднялось к небу, освещая половину стойбища. Шаман гулко бил в бубен, но песни его не было слышно. Потом донесся пронзительный женский крик, и одновременно завопили сразу несколько женских голосов.
Пиапон бросил весло и медленно пошел к дому, обогнул угол и увидел у летнего очага несколько молодых женщин, среди них была и Идари. Все они смотрели на берег озерка, где горел большой жертвенный костер, а вокруг него сидели и стояли няргинцы, подбрасывали в огонь вещи Пиапона. Пахло паленой шерстью, горелой материей.
«Вот так, наверно, покойники наблюдают, как им делают поминки», — подумал Пиапон. Он еще ближе подошел к очагу, и в это время обернулась Идари. Сперва она мельком взглянула на Пиапона, но вдруг выпрямилась, глаза ее расширились от ужаса. Она только раскрывала и закрывала рот, но закричать не могла, как бывает во сне. Пиапон, не спуская с нее глаз, сделал шаг, и тут Идари взмахнула руками и закричала:
— А-а-г-а!
Она медленно стала падать на очаг. Пиапон подбежал к ней и поднял на руки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Быстро промелькнули веселые дни, когда все стойбище Нярги гуляло и радовалось возвращению Пиапона. Эти дни совпали с осенним праздником, окончанием кетовой путины. Пиапон мог бы повременить с жертвоприношением эндури, но он был растроган вниманием и любовью няргинцев и решил в эти же праздничные дни принести обещанную черную свинью в жертву всемогущему эндури.
Празднества продолжались несколько дней. За это время Пиапон получил столько подарков, сколько все жители большого дома не получали за всю свою жизнь. Охотники приносили куску дабы на зимние халаты, другие материи для легких нижних халатов, женщины несли вышитые унты, теплые рукавицы, меховые и ватные чулки, обувь из рыбьей кожи, наколенники. Пиапон принимал подарки и смущался, отказываться он не смел, охотники, чтобы самим скрыть свое смущение, совали подарки ему в руки и говорили:
— Голый собираешься ходить?! Ах ты… Вещей никаких не осталось… Бери, когда дают!
Все вещи Пиапона, по обычаю, Дярикта сожгла на поминках, и муж ее остался, в чем приехал из Хабаровска.
Многие женщины помогали Дярикте шить Пиапону новые халаты. Идари, приехавшая с мужем на поминки, все дни просиживала за шитьем.
Пострадало у Пиапона и охотничье снаряжение, были сожжены луки-самострелы, разломаны нарты и ружье.
Баоса, обрадованный возвращением оплакиваемого сына, заявил, что он больше уже не охотник на крупных зверей и ему не понадобится пулевое ружье, и подарил Пиапону свою винтовку с боеприпасами. Полокто подарил новые, сделанные для себя, нарты; Дяпа, Калпе, Улуска отдали по нескольку луков- самострелов. Так Пиапон в один день нашел все то, что было уничтожено и сожжено на огне во время поминок.
Прошли веселые дни. Разъехались родственники, приезжавшие на поминки, выехали из стойбища охотники, которые по воде решили добраться к месту соболевки. Они спешили, потому что была уже середина месяца петли,[37] удобное время охоты на соболя.
Баоса не спешил, он нынче зимой решил не идти на охоту, потому что соболя в тайге стало совсем мало, перебили его. А в некогда лучших охотничьих участках Сихотэ-Алиня в южной его части, в верховьях Кэвура,[38] безобразничали хунхузы, они охотились за соболятниками. В этих угодьях в прошлые годы разыскали исчезнувших соболятников с пулевыми ранениями.
— Я недалеко белковать буду, — сообщил Баоса охотникам свое решение. — Как только белка ляжет в спячку, я тоже лягу, — смеялся он.
— Так уж и ляжешь, — сомневались его собеседники.
— Домой вернусь, из дома стану охотиться за колонками, лисицами, такова наша стариковская доля. Потом хочу научить внука осетров и калуг ловить, при удаче тоже можно прокормиться. Вот мой помощник, должен стать удачливым калужатником, — говорил Баоса, любовно глядя на Богдана.
Весь остаток месяца петли Баоса с внуком провели на рыбалке и на охоте. В тайге они выслеживали барсуков; если попадались их норы с хитрыми переплетениями ходов, вскрывали их и перелавливали всех барсуков.
Баоса охотился не только на барсуков, барсучье сало высоко ценилось нанай, но ценилось и сало енота, а мясо его, хоть и имело запах, было довольно вкусно, шкуру принимали торговцы. Чем не зверь для охоты?
Ночью Баоса тихо плыл по берегу заливчиков и прислушивался к звукам. Чоп. Чоп. Чоп. Чьи-то лапы ступают по воде. Чап. Чап. Чап. Теперь идут по грязи. Остановился. Прислушался. Баоса с Богданом тоже притихли, затаили дыхание.
Лапки побежали дальше, и оморочка охотников заскользила вслед за невидимым зверьком, он совсем рядом ловит рыбу в воде. Баоса прицеливается, прислушивается к всплеску воды и стреляет. Есть! Зверек засучил ногой, бил по воде.
— Ухом, ухом целься, потом умом, — поучал Баоса внука.
Богдан оказался способным учеником, он научился метко бросать острогу, стрелять в енота беззвездной ночью.
После ночной охоты на енота они затапливали в палатке жестяную печку, заваривали чай и обогревались им. В это время Баоса любил поговорить, часто рассказывал о чудовищах, которых сам не видел.
— На кладбище ты пошел бы один? Нет? Страшно ночью, иные и днем не пойдут. А мужчине нельзя бояться, если ты с детства испугаешься чего-нибудь, то всю жизнь будешь пугливым. Это уже плохой охотник.
Однажды он остановился недалеко от старых могил и сообщил Богдану, что здесь лежат дальние родственники Баосы. Наслушавшись рассказов деда, Богдан решил испытать себя и тайком от Баосы ночью сходил к могилам. Когда он вернулся, Баоса сделал вид, что не замечает, как его бьет нервный озноб. Только днем он как бы мимоходом сказал, что ночью, куда бы ни шел человек, лучше всего прихватить с собой ружье, в случае чего выстрелишь, и на душе становится легче. Мальчик понял, что дед знает о его посещении могил.
Однажды Богдан вспомнил о Токто.
— Разве тебе, нэку, со мной скучно?
Баоса пытался проговорить эти слова твердо и непринужденно, но против воли голос выдал его, он дребезжал, будто он, Баоса, говорил в берестяной разбитый манок, которым осенью вызывают лосей.
— Нет, — ответил Богдан.
— Я же твой дед, я тебе все делаю, а ты скучаешь по Токто, который тебе совсем чужой человек.
— Он не чужой, он любит меня, и я его люблю.
Баоса опять закурил и после долгого молчания ответил:
— Твое дело, нэку, кого хочешь, того и любишь, кого не хочешь, того не любишь.
— Дедушка, я тебя тоже люблю, ты хороший и не такой, как о тебе говорил папа.
