— Сами они продавать не могут? — спросил Американ.
— Они денег считать даже не умеют, их всякий покупатель обманет. А меня, попробуй, обмани! Нет, меня никто не обманет. Если кто попытается, я сам его обману. Вот когда война шла, а потом когда рабочие, солдаты против власти пошли, тогда еды не стало в городе, все вдруг дорого стало. Я сразу смекнул, что это выгодно мне, говорю родственникам: везите больше рыбы. Хорошо я тогда продавал рыбку, дорогая рыбка была. Теперь не то, теперь она дешевая, теперь мне только ждать надо, когда народ еще против власти пойдет.
— А как ты узнаешь про это? — спросил Пиапон.
— Про это и глухой услышит, — усмехнулся Кирилл. — Народ выходит на улицу, улица заполняется людьми, как Амур водой во время половодья. Вот как бывает. Кричат, шумят, поют и красные флаги несут. Я теперь уже точно знаю, как народ в городе зашумит, так и жизнь станет тяжелой, так и рыба станет дороже. Здесь в городе ко всему, Пиапон, надо приглядываться.
— Сам ты рыбу ловишь, на охоту ходишь?
— Зачем мне ловить рыбу, зачем на охоту ходить? У меня деньги есть, еды хватает, выпить тоже хватает.
Пиапон потер пальцами висок, напрягая мозги, чтобы понять мудрость Кирилла, но так и не разобрался в услышанном.
«Умный этот Кирилл, — решил он. — Надо же так — рыбу не ловит, на охоту не ходит, а сытно живет. Он чем-то походит на торговца Салова из Малмыжа. Но Салов русский, с детства приучен к торговле, а Кирилл как научился? Нанай ни писать, ни читать не умеет, а во всех городских делах осведомлен, даже знает, что русский царь подрался с японским. А мы только краем уха слышали о войне, да никто и не запомнил ничего о ней. Умный человек!»
Только хотел Пиапон спросить Кирилла, умеет ли он читать и писать, как услышал, что его собеседники перешли на китайский язык.
— Почему вы по-китайски говорите? — удивленно спросил он.
Американ никогда не задумывался перед тем, как что-нибудь соврать. И он сказал Пиапону:
— Не обижайся. Мне надо проверить, насколько я понимаю китайский язык. А с кем говорить, если не с друзьями? Они мне растолковывают непонятные слова. Приедем в Сан-Син, я буду твоим толмачом. Хорошо?
— Говорите, мне это не щекочет уши! — ответил Пиапон и подумал: «Если понимаешь язык, то зачем еще надо проверять?»
ГЛАВА ВТОРАЯ
В фанзе было прохладно. Травяная крыша надежно защищала от дождя и снега, от огненных лучей летнего солнца и жгучего зимнего мороза. Правда, зимой по ночам в фанзе сильно остывало — в ведрах вода покрывалась льдом, и дети искали тепло у родителей. Но зато летом тут всегда было прохладно; сидя на парах с трубкой во рту, приятно было наслаждаться этой прохладой.
Баоса выглянул в окно — ползавшие по сыпучему песку ребятишки попрятались в тени под амбаром. Жарко сегодня на улице, так жарко, что сквозь кожаные олочи песок жжет ноги. Из-под амбара выбежала восьмилетняя дочь Агоаки Гудюкэн, видно, сильно жжет ее пятки раскаленный песок, иначе она не стала бы прыгать, как зайчик на лесной полянке. Девочка подобрала на песке ракушки, осколки разноцветных стекол, камешки и вприпрыжку вернулась под амбар, где играли две младшие дочери — Дяпы и Калпе.
«Сами только на ноги встали, а уже щенков пеленают», — подумал Баоса и усмехнулся.
В пояснице Баосы закололо, он выпрямил спину, погладил ладонью: старость пришла. Год назад Баоса ни за что не признался бы в этом, но теперь не может обманывать самого себя. Много всяких лекарств принял он, прибегал к помощи шамана, наказывал хранителя фанзы — каменного дюли,[4] закапывал его в песок, хлестал прутьями, а то и палкой избивал, но ничего уже не помогало. За все лето не мог выехать на дальние озера порыбачить, не мог попытать счастья на берегах горных речек, где бродили осторожные изюбры-пантачи. Все лето сидит Баоса дома, вяжет сеть да любуется в окно внучками и внуками. Хорошо, что окно из стекла, будь оно как раньше из сомьего пузыря, он лишен был бы и этой последней радости. Спасибо Митрофану, что не забыл старика и, когда стеклил окна в новом деревянном доме Пиапона, принес кусок стекла и вставил в окно большого дома. Баоса хорошо помнит тот день, тогда тоже было жарко. Пришел Митрофан, положил стекло на столик и говорит: «Дед, я тебе свет принес, в большом доме с этого дня станет светло, как на улице». Баоса посмотрел на большой стеклянный лист, мысленно соразмерил с проемом окна, — стекло никак не подходило.
— Ты что, Митрофан, хочешь раму выбросить? — спросил Баоса. — Твое стекло не влезет в окно.
— А мы заставим его влезть. Видишь эту штуку, алмаз называется, стекло режет, будто твой нож бумагу.
Митрофан передал Баосе алмаз и, усмехаясь, наблюдал за ним. Баоса с сомнением повертел алмаз в руке.
Тем временем Митрофан извлек раму, вымерил и начал, к удивлению Баоса, алмазом резать стекло; провел — зирк — и белый след остался на стекло, но стекло не распалось.
— Э-э, Митропан, твой алмаз только след оставляет, а мой нож кабанью кожу надвое режет, — усмехнулся Баоса.
А Митрофан тоже хитро усмехнулся, слегка нажал на стекло, и оно распалось на две половины.
— Вот так, — сказал он, — а твой нож на стекле даже следа не оставит.
Так в большом доме появилось стеклянное окно. Теперь ему достаточно приподняться с постели, и он все видит, что делается на улице. Далеко видит.
Баоса прилег поудобнее и закурил трубку. На улице заплакала одна из девочек, и тут же раздался голос Агоаки:
— Хорхой! Ты опять сестренку обижаешь? Исоака, Исоака! Погляди только, что делает твой сын, опять обижает сестренку. Ах ты, негодный! Ну, погоди, далеко не убежишь.
«Опять Хорхой, ох неугомонный ты, Хорхой, — усмехнулся про себя Баоса. — Не Хорхой,[5] прямо ястреб».
— Мы из тебя суп сварим! — звонко закричала дочь Агоаки Гудюкэн.
В фанзу вошла Агоака, за ней по пятам плелись четверо детей, три девочки и Кирка, сын Калпе. Старшая, Гудюкэн, подсадила младших девчушек на нары рядом с Баосой, потом сама залезла, достала берестяную коробочку с нанайскими куклами — акоан — и расставила их перед младшими.
Чем-то недовольная Агоака бренчала посудой возле очага и ворчала:
— Если эта Далда чего возьмет, потом не разыщешь. Уберет посуду, а ты ищи здесь полдня. Гудюкэн, ты не видела большую чашку?
— Нет, — ответила девочка, не оборачиваясь.
— Тоже мне помощница растет, никогда она ничего не видит. Ты почему Дяйбу не защитила? Ах, этот Хорхой, куда только отец смотрит! Ну, погоди, я сама за него возьмусь, если отец с матерью не хотят его утихомирить…
— Ты одна шумишь на весь дом, — не выдержал Баоса. — Рано состарилась, дочь, как старушка ворчишь. Чего мальчика ругаешь?
— Ты, ама,[6] не защищай его, он такой негодный, всегда сестренку обижает. Ему не нравится, что мать с отцом ласкают больше девочку…
— Аих! Наговоришь ты…
— А ты не защищай! Какой жалостливый стал! Я что-то не припомню, чтобы ты нас маленьких так жалел.
Баоса вытащил изо рта трубку, взял за мундштук:
— Я еще на ногах стою, руки еще палку держать могут.
— Вот, вот, ты только нас трубкой и бил по затылку да по лбу.
