красивый и любимый мальчик в моей группе и во всем детском саду – Женя Шифферс – невысокий, светловолосый, с очень темными бархатными глазами, в длиннейших темных ресницах. У него маленький, твердо очерченный рот и ровные голубоватые зубы. Жене полагается всё самое лучшее в нашей жизни: место в спальне, в столовой, на прогулке, лучшая посуда во время еды и т. д. Мне это кажется несправедливым, и в день своего дежурства в столовой я кладу Женьке старую гнутую вилку и выщербленную тарелку. Дети перестают со мной разговаривать. От обиды во время прогулки я подхожу к Шифферсу и сую ему за шиворот горсть снега, он меня отталкивает. Гуляем мы на местном стадионе, где стоит высокая многоступенчатая деревянная трибуна, как мне теперь кажется, под ней располагался курятник. Поскольку стычка наша происходит на самой верхней ступени, я лечу вниз на спине, пересчитывая хребтом ряды, ступеньки. Если кто помнит детство, у человека при этом как бы отшибает дыхание. Лежу на снегу, хриплю, пытаюсь захватить ртом воздух. Вижу темнеющее на глазах небо, ранние звезды и слегка светящиеся тонкие прозрачные облака и думаю, что сейчас умру, задохнувшись.
На даче. Алёна Закс – за рулем велосипеда, 1937
Следующая наша стычка случается уже после войны в пионерском лагере. Мы обедаем. Я вечно всё оставляю на тарелке, а мальчишки всегда голодны. Мне предлагают отдать суп Шифферсу. В ответ я набрала полную ложку супа и плеснула в Женину сторону. Суп угодил в несколько тарелок. Ребята снова со мной не разговаривают. Иду из столовой в жутком напряжении. А вдруг он меня за это поколотит, а мне уже двенадцать лет, ия в седьмом классе.
Прошло много лет. Женя окончил военное училище, стал офицером. Участвовал в подавлении венгерского восстания. Не уверена, был ли он ранен, но знаю, что сумел после этого демобилизоваться. Очень успешно работал в кино и в театре, публика аплодировала, начальство прижимало. В 1967 году, когда Москва еще жила процессом над писателями Синявским и Даниэлем, в театре «Современник» на площади Маяковского идет в его постановке пьеса «Народовольцы». Ситуация в стране быстро менялась к худшему. Ему пришлось расстаться с театром. Он обратился к вере. Написал несколько книг религиозно-философского содержания. Сидел дома и воспитывал дочь. Жена работала. Жил в полной аскезе. Мы встретились случайно в мастерской скульптора Эрнста Неизвестного и бросились друг другу на шею так, будто ничего лучше, чем пара полудрак в детстве, быть не может. К сожалению, порыв этот длился недолго. И больше я с Женей не встречалась.
Жизнь наша в детском саду была организована таким образом, что в мертвый час в нашей спальне обязательно дежурил кто-то из родителей. Родители были разные: строгие, при которых приходилось лежать тихо, умеренные – можно было переговариваться,
а еще были среди взрослых люди беспомощные – «тряпки». В их дежурства в спальне творилось бог знает что. Хуже всего бывало в те дни, когда дежурить приходил отец Лёни Пастернака – Борис Леонидович. Дети совсем его не слушались, орали, визжали, прыгали на кроватях и бросались подушками. Я это запомнила потому, что всегда сильно страдала в тех случаях, когда кого-то травили за беспомощность и неприспособленность к жизни. А Борис Леонидович – это было нечто такое высокое, большое, с длинным лицом и крупными кистями рук. Но, впрочем, последнее, возможно, навеяно разными его фотографиями.
Моя мама в свои дежурства развлекала нас рассказами о раскопках в Египте. Наверное, пересказывала книгу Керама «Боги, гробницы, ученые». Дети просили ее: «Алёнушкина мама, расскажите нам про Египию».
Помню холод прикамской зимы, скользкие в буграх улицы, что спускались к Каме. Помню еще какие-то весенние вечера, ощущение огромных далей за рекой и несколько слабых огней где-то у горизонта на том берегу. Кожей помню ощущение каких-то пустых, бескрайних и очень печальных пространств. А немец рвался к Волге. Враг наступал, фашисты истребляли евреев. И в воздухе зависал ужас надвигающегося несчастья.
О событиях в стране и на фронте рассказывали мне наши мальчики. Гулять мы ходим парами. Я обычно стояла вместе с Вовочкой Смирновым – худеньким мальчиком с большими светлыми глазами. Вовочка чудовищно образован и знает массу всяких удивительный вещей. Меня он просвещает по части парусных кораблей. Пока гуляем, рассказывает, а в доме рисует. Прошло более полувека, я до сих пор помню слова: «ял», «шлюп», «бриг», «бригантина», «фрегат», «баркантина», «шхуна» и названия парусов и снастей. Еще Вовочка знает имена звезд и умеет находить их в ночном небе. Нежные существа дети дразнят его: «Жил на свете мальчик дурень, Вовочка Смирнов-Халтурин, Васю Тёркина любил, ничего не ел, не пил». К сожалению, он хрупок и часто болеет.
Повседневная жизнь как-то плохо терпит тех, кто уж очень сильно не похож на других. Володя Смирнов утонул подростком. Я хорошо помню его маму Веру Васильевну Смирнову – литературного критика, высокую коротко стриженную женщину с трагически застывшим лицом.
Зимними вечерами мы собираемся в большой, хорошо освещенной комнате. С нами занимается сама Ангелина Осиповна Степанова – жена Александра Фадеева. Она учит нас декламировать – читать стихи. Нам предлагают каждый раз вообразить себя на месте поэта, вжиться в образ, выразить свои чувства. У меня хорошая память, и Степанова меня хвалит. И я еще несколько лет подряд читаю стихи на публике. Потом переживаю нечто вроде провала и уже больше никогда не выхожу на сцену.
Наталья СурковаИстория одного письма
Родилась в 1938 году, вместе с родителями – поэтом Алексеем Сурковым и матерью Софьей Кревс – была эвакуирована в Чистополь на пароходе. Музыковед, член союза композиторов.
Наталья Алексеевна Суркова с подругой возле памятного знака песне «В землянке». Деревня «Кашино» Истринского района Московской области, 2000-е
Ее брат Алексей Алексеевич Сурков, участвовал в разработке атомного оружия. Полковник, лауреат государственной премии.
Мое самое первое впечатление в жизни: кто-то тихонько трогает меня за плечо (я сижу за столом), поднимаю глаза – в раме открытого окна солнечный летний день, вернее, утро, и по ярко-зеленой траве плавными дугами пролетает рыжая белочка!..
Я думаю, что за плечо меня тронул мой дедушка Антон Петрович Кревс, потому что по-русски он так и не научился свободно говорить и ему было легче показать, чем говорить.
Это было жаркое разноцветное лето 1941 года. Мы жили на даче во Внукове, в маленьком домике с открытой верандой. Там, судя по фотографиям, меня купали в тазу а я купала целлулоидного пупса. На даче были мама, папа, Аба (Алёша, брат), дедушка, бабушка и две большие собаки – Вук и Скиф.С папой Алексеем Сурковым. Внуково, 1939
…Война началась в воскресенье.
Отец вспоминал:
«Утром у нас во Внукове почему-то был выключен электрический ток. Радио молчало. Утро было тихое, росное, солнечное. Около двух часов дня я стоял на стремянке и прибивал к потолку электрический плафон. Снизу, с улицы, ошалелый крик деда: “Алёша! Немцы нам войну объявили!”
Этого ждали давно. Уже привыкли каждую весну настораживаться и ожидать. И всё же принесенная дедом весть свалилась, как снег на голову. Давно жданное оказалось ошеломляюще неожиданным и щемящим сердце. Остановилось дыхание…Алексей Сурков. Западный фронт, 1941
И, может быть, от растерянности появилась острая потребность в действии. Раз война, значит, в армию. Раз в армию – значит в Москву. Без слов Софья пошла собирать солдатское “приданое” – обмундирование, сохранившееся со времен финской войны. Алёшка полез за наганом, бабушка тихо всхлипывала. Только трехлетняя Наташа, повинуясь счастью своего возраста, бегала и шумела, как будто ничего не случилось.
Ехать в Москву! Но с пустыми руками ехать нельзя. Ведь завтра надо выпускать первые
Я написал в один присест два стихотворения. Одно из них было напечатано в “Правде” 23 июня и называлось “Присягаем победой”. Другим был текст “Песни смелых”. И то, и другое были выражением сердечного волнения, которое охватило миллионы людей в нашей стране. “Песня смелых” была, очевидно, первой по счету советской песней, родившейся в дни Великой Отечественной войны. Она была напечатана в “Правде” 25 июня 1941 года, перепечатана на плакатах, и на нее сразу написали музыку Виктор Белый и Сергей Прокофьев.
<…>
…Стоит сказать о ночи с 24 на 25 июня. Эту ночь я провел во Внукове. Она была ощущением того нового, что внесла именно эта война в быт народа – ощущение кровожадного, воющего, несущего смерть пространства над головой.
Как во все предыдущие ночи спалось плохо. За разговорами ночь перевалила на вторую половину. Окна были открыты настежь, сквозь узор березовых ветвей проступало темно-синее небо…
И вдруг запела сирена. К ней присоединилась другая, третья. На станции растущий вой подхватили паровозные гудки, закричали свистки Одинцовских кирпичных заводов… Воздушная тревога! Вот и до нас добралась война.
Метнулись в небо синевато-белые прожектора. Прожекторные лучи скрещивались и разбегались, вспыхивали и затухали. Всё небо казалось исполосованным белыми рубцами. Рявкнула зенитная пушка. И сразу, как нарастающий гром и вдалеке, и где-то рядом, вокруг, в лесу закричали сотни орудийных глоток. Небо наполнилось
