золотыми яблоками разрывов. Характерно посвистывая, стали где-то совсем рядом падать осколки.
Иногда в скрещенье прожекторных лучей возникал самолет и пропадал. Иногда над лесом нарастая, пробиваясь сквозь орудийный грохот, раздавался рев мотора самолета. Зенитные пулеметы вычерчивали в небе красивые разноцветные трассы летящих пуль.
Проснулись старики, проснулись ребята. Из сараюшки выполз дед, с ним Алёша, а маленькая Наташа стала кричать:
– Я не хочу лежать! Я хочу смотреть, как они бомбят!
Пожалуй, эта ребячья реплика было самое жуткое из всей ночи первых дней войны…
…Три дня вертелся, как белка в колесе. Оказалось, что я – квартиросъемщик и дачный пайщик – беден, как церковная крыса и семью приходится оставлять почти без копейки денег.
Двадцать седьмого мы приготовились к отбытию на Западный фронт. Семьи наши собрались в редакции. Уселись. Последнее прощание. С осени 1939 года у меня это было третье расставание перед отъездом на фронт, но к этому нельзя привыкнуть.
Машины рванулись вперед. Оглянулся на повороте. В овале заднего стекла машины – сиротливая группа провожающих. Это последнее домашнее воспоминание.Мой сын синеглазый!
В тревожные, грозные дни
Прочти эти строки
И в памяти их сохрани.
<…>
Я в трудное время
Исполню свой долг до конца.
Тебе не придется краснеть,
Вспоминая отца.
Дорогу из Москвы помню фрагментарно, но ярко. Мы на каком-то большом корабле. Мама держит меня на руках и что-то безостановочно говорит сидящим за столом. А на нем – наш большой, горящий золотым блеском медный чайник. Я понимаю, что мы уходим, и пытаюсь напомнить маме о чайнике. Она меня обрывает, но уже на сходнях вспоминает о красавце-чайнике и возвращается. А ведь не хотела меня слушать…
Затем вижу тропинку на высоком берегу реки, она ведет к воротам. А справа сидят какие-то тетки, и у них что-то невиданно яркое – ягоды… видимо, это Берсут…
Комната. Рядом Катаевы и Арбузовы. Маленький Миша чем-то болен, и, когда он подходит к моей кроватке, я кричу: «Мишка, уйди! Ты заразный!»
И затем – уже надолго – Чистополь.
Наш дом стоял прямо над Камой, куда выходил огород. Во дворе – какие-то серые сарайчики. «Наши» окна выходили на улицу, а одно, боковое, во двор. Мы – мама, брат Алёша, ярославский двоюродный брат Кирилл, который проводил лето у нас во Внукове и попал с нами в эвакуацию, и я – занимали две комнатки.Софья Кревс с детьми Алёшей и Наташей и их двоюродным братом Кириллом Шпакуновым (слева). Чистополь. 1942, зима
Вход в дом был со двора. Сразу направо царила огромная, до потолка русская печь. Это была кухня. Там я видела хозяев – бабку Наталью, в голубом платье и белом платочке, и бородатого деда Николая. А к нам был ход коридорчиком налево. В комнате (может быть, наспех) сооружена плита, труба которой уходила в потолок на внешнем углу, почти в середине комнаты. Мой хорошо рисовавший брат не замедлил использовать этот необычный дизайн и на трубе – колонне цвета загара (глины) – нарисовал римского воина из школьного учебника истории в полном вооружении: великолепном шлеме, панцире и прочем. Посмотрев на это невиданное создание, я сказала: «Это тетенька?», потому что там было что-то вроде юбочки из полосок. «Нет, это дяденька!» – ответил брат, и я это запомнила. Слева у окна, выходящего во двор, был мой кукольный уголок и полочка с посудой, которую я аккуратно мыла.
Еще было замечательное пуховое одеяло ярко-василькового цвета – это было «море», а одеяло из чего-то, похожего на шинель, хорошо изображало вытоптанную зелено- коричневую траву на горах-подушках. Братья мои уже учились, букв я тогда не знала, но рисовала целые сюжеты: «Фриц с красной сумкой, в которой билеты в театр», «Кошка на сене, а девочка ушла», «Тракторы едут через деревню», «Крымские горы» (две желтые треугольные пирамиды и что-то вроде разноцветного длинного грузовика – поезд)… Отчетливо помню: сижу за столом, в альбоме нарисован домик, у забора уже зазеленела трава, а я окунаю мокрую заостренную кисточку в алую краску, и вот-вот сейчас этот цвет ляжет на белый лист…
Рядом жили дети, по имени помню мальчика Гарика и девочку с Украины, которая говорила: «Я неправильно застебнула пуговицы». Я ее поправляла, она сердилась. А отец только мысленно мог представить себе всё это…От пешки на лугу косая тень.
Над лугом ласточки скользят легко.
Сегодня твоего рожденья день.
А ты за Камой где-то далеко.
С войны приехал папа! Он высокий, в военной форме, с огромными усами! Но, говорят, я долго смотрела на отца, а потом сказала:
– А все-таки это он.
Мама всюду таскала меня с собой, а зимой возила на санках. Так что я хорошо запомнила, например, рынок, улицу, по которой медленно тянулись запряженные в низкие сани лошадки, улицу «два Толстого» (Льва Толстого), где жила наша какая-то знакомая (кинооператор Люся Тимошкина или Тимохина) и много маминых подруг, которых я вижу как наяву, но не помню имен. Мама водила меня и в детский сад, где ребята спали на разнокалиберных кроватях, одна была очень высокая; и в гости, например, к Долматовским, хотя моя ровесница Галя шалила и не желала вылезать из-под кровати. Там же, в детском саду, я видела сказочное чудо – большой зал, в нем высоченная нарядная елка! Праздник души! Какая-то женщина подводит меня к этому сверкающему волшебству и, сняв с ветки, дарит мне бумажную серебряную курочку.
Помню и большой темный зал, много людей, а на сцене – детский хор. А я-то что же? Пели всё, что я знала! Залезаю на сцену и встаю в первый ряд. Девочка справа долго косилась на меня, мне показалось, что ей очень понравился мой свитерок. И я громко сказала:
– Это моя мама связала!
Тут из последних рядов более рослых детей выглянула чья-то голова и погрозила пальцем. И мы запели!C мамой. Внуково, 1939
Музыка!.. Она звучала из черной тарелки репродуктора и с экрана кино! Какие тогда были жизнерадостные мелодии! Как они поднимали настроение, наполняли весельем самый хмурый день!
Я узнаю этот зал, приехав в Чистополь через шестьдесят с лишним лет! И зал, и сцену. Наш дом не сохранился, но на его месте выстроен новый, добротный. Хозяева давным-давно покинули городок, но память хранит и дом, и двор, и ворота с калиткой, и тихую немощеную улицу.
В последние годы я пыталась уговорить брата написать воспоминание о Чистополе, но он был почти слеп, надеялся на операцию – она оказалась дорогостоящей, мучительной и неудачной. Но несколько эпизодов из его рассказов я помню. Так, он вспоминал о первом приезде отца с фронта на чистопольский аэродром: поле и два сарайчика, метеобудка и диспетчерская. Пока он, мальчишка-подросток, бежал из одного в другой – отморозил уши, они болели всю жизнь.
Другой эпизод из воспоминаний брата: «Мы с Лешкой (Алексеем Баталовым) попросили лодку у соседа и, переплыв Каму, набрали на острове ягод шиповника. Его заваривали всю зиму».
Раз, рассказывал брат, до ребят, играющих во дворе, донесся необычный аромат: кто-то необдуманно поставил на подоконник первого этажа пирог. Студиться…
– И больше его никто не видел! – делая страшные глаза, говорил брат.
Я была на десять лет младше Алёши. Говорят, когда меня принесли из роддома, он хмуро посмотрел и сказал только: «Пискля!» – но всю мою жизнь Алёша был рядом. Всегда. С детства он обладал замечательным даром постоянного радостного настроя. Там, где или когда появлялся Алёша, начинался праздник, и исчезала скука. Синеглазый, с румянцем во всю щеку, улыбчивый, спортивный, он без слов сразу очаровывал любого и любую.
В детстве он затевал со мной игры в строительство гаражей, самолетов, «бомбежку» старыми грибами, придумал подводную лодку, винт которой вращался от пламени горящей свечи. Позднее, после эвакуации, таскал с собой летом в лес на охоту, зимой показывал лыжный шаг, катал на санках-самоделках. Летом за водой он отправлялся с тачкой и пустым баком на родник. И меня катал в этой пустой тачке. А однажды на выступающих корнях «вытряс» меня из тачки я перевернулась через голову, да об землю. На мои вопли, что это он нарочно, Алёша сделал большие глаза и воскликнул: «Ты что, ничего не видела? Я же наехал на ящерицу – у нее голова была красная, хвост зеленый, лапы синие, а брюхо желтое!» Я открыла рот: вот это да!
Так и в Чистополе. Как-то мы были дома одни. Наступил вечер, было холодно и хотелось есть.
Видимо, я капризничала. Алёша взял кусок черного хлеба, чем-то его намазал, посыпал солью, разрезал на кубики и сказал: «Вот съешь, и у тебя в животе из этих кубиков сложится печка. И тебе станет тепло». Он замечательно умел топить нашу неимоверную плиту с трубой посередине, ловко черными нитками пеленал голубцы и охотно на четырех спицах вывязывал пятки носков. А ведь этот спокойный мальчик, как все подростки, участвовал во всех работах, в которых были нужны их неокрепшие руки, рано научился водить грузовую машину и прекрасно разбирался в находившемся тогда везде в изобилии оружии.Алексей Сурков с сыном Алёшей. 1945
После эвакуации он учился во внуковской школе и иногда брал меня с собой на аэродром, где в ангаре стояли разнокалиберные самолетные кресла и крутили черно-белые трофейные кинокартины с Диной
