волны жизни, столь скорбные, эти фимиамы слез и рыданий около молодого гроба - неужели же сравнить их с тупоумным: 'издать закон, чтобы не женились'. У меня девяти месяцев умер ребенок - прекрасный, поистине прекрасный. Сколько воспоминаний! Да я воспитывался около него. И он, хоть только девять месяцев, разве не знал своих радостей, своей огромной, хотя для нас и малопостижимой, поэзии? Он не спал ночью, по-видимому еще здоровый, но в сущности уже больной. Утомленные его закачиванием, мы, бывало, вынесем его к свету. И вот, поставишь его детскими ножками на письменный зеленый стол: пораженный видом лампы, он взглянет на нее огромными темными глазами и весь сияет восторгом, теперь я знаю - болезненным восторгом. И все лицо горит, сияет жизнью. Ночью я носил его по комнатам (темным), и вот, бывало, остановишься у окна, а против окна горел газовый уличный фонарь: и опять он смотрит на него, долго-долго смотрит задумчивыми большими глазами. И такое у него бессмертно- прекрасное в это время бывало лицо. Раз я его обидел: он что-то скапризничал, и я резким движением передал его мамке, воскликнув: 'У, козел'. Я рассчитывал, что девяти месяцев ничего нельзя понять, но он жалобно-жалобно закричал, именно от окрика, от огорчения и быстрым энергичным движением уткнулся личиком в мамку. Сейчас же я его взял и утешил; и он утешился. Умирая, он тягостно страдал. Так что же, 'лучше, чтобы всего этого не было'? Нет, лучше - чтобы было. Это - неизгладимые воспоминания для живых, а для него... каждый день жизни был все-таки день жизни, содержание, кажется - радость, иногда - скорбь, под конец - тягостная скорбь. Но, все-таки, это не пустой ноль, не ужасный ноль.
Хуже нуля ничего нет. Через десять лет я умру, вероятно, - умру. Так что же, мне взять веревку и заранее повеситься? А 'не родиться ребенку, потому что он, наверное, в пятнадцать лет умрет', все равно, что повеситься в пятьдесят лет, потому что 'шестидесяти пяти лет я, наверное, умру'. Пятнадцать лет жизни - и давай сюда, два года - и все-таки давай; девять только месяцев - и все же давай и давай. Все - давай, все - в жизнь! А смерти - 'кукиш с маслом', уж простите, до того я ненавижу этого врага рода человеческого (смерть). 'Да будет благословенно имя Господне', 'Бог дал - Бог и взял'. Нам приходится только покориться этому, учиться из этого.
Аккуратно, по-чиновнически, со счетами в руках победить смерть или даже ее ограничить - нельзя. Г. А-т привел прекрасный пример смерти от тюфяка, купленного на Александровском рынке. Я иду по улице, упала вывеска мне на голову - и я умер. В одном знакомом мне семействе смерть вырвала троих прекрасных мальчиков: заражение (дифтеритом со скарлатиной) произошло в конке, едущей от клиники Виллие в Лесной (кстати: в конках по направлению к клиникам, вероятно, ездят ужасно много заразных больных: и тут бы нужна какая-нибудь дезинфекция или хоть маленькое, в одно-два сиденья особое 'отделенье', и с отдельным в него входом). Неужели все это возможно 'пресечь заранее'? 'Лучше не родиться, а то будут больны'. Но даже больное существование радостно; все-таки дышишь. Дышишь!.. Пока мы здоровы 'как сорок тысяч братьев', применяя выражение Шекспира, - мы не ценим 'только дыхания'. Нам кажется, жизнь тогда 'в жизнь', когда она сыта, беспечна, красна и румяна. Но вот мы заболеем: а, тогда мы оценим, 'что значит 'только дышать'! Дайте и дайте подышать! Вечно буду в постели, с болью, с нытьем: но дышу! Пришла жена и подержала за руку - радостно! Пришел друг и поговорил - опять радостно! Сколько радостей, океан радостей - у постели больного, 'едва дышащего'! - 'Но, может быть, ему умереть? дать опиума? ведь он устал?' - О, никогда!..
Никогда нельзя и отнимать права семьи у больного, у предрасположенного к болезни. Их судьба особенно печальна. И где же сострадание, где милосердие, если у этих уже обездоленных людей мы отнимем право обнимать друг друга, утешать друг друга, облегчать друг друга? Две сиделки - в объятиях одна другой! И обеим легче. И будут у них дети, тоже больные, - и они будут утешать их и сами ими утешаться. И мы придем к ним, и на зрелище их любви - воспитаемся. Ибо и нам нужно воспитание, и мы нуждаемся в примерах воспитывающих. А то сытые буйволы, если они одни останутся на земле, или перегрызутся от злобы, или издохнут от меланхолии. И еще соображение: кто же не наблюдал особенной, поразительной духовной красоты именно у больных, у 'предрасположенных к заболеванию'. У болезни есть какая-то своя тайная психология, и, может быть, лишить землю этой психологии - значит многого ее лишить! Мы не знаем всего, мы еще многого не понимаем!
Забота о детях... Видите ли, не допускать венчаться больных молодых людей нужно из заботы о детях. Будто о них мы много думаем!.. Приходит в позапрошлое воскресенье ко мне незнакомый военный. По поданной карточке оказался генерал-майор. Стар, 65 лет. Умен, очень умен, и образован, - не глубоким, но блестящим, более светским образованием. Говорит 'как на духу', выворачивает все свои внутренности. Некрасивы они. И у меня они некрасивы. Может быть, читатель, и у вас некрасивы? Увы, если бы мы были все прекрасны, Христу незачем было бы приходить на землю и умирать. Итак, некрасивый случай и повод прийти именно ко мне ему - были мои статьи о неузаконимых детях. Позади в его жизни грех, не спорю: грех, как я постигаю дело, - заключался в некотором его равнодушии к старой, прежней, уже давно выросшей и хорошо устроенной семье (замужние дочери и женатый сын) и в том, что лет пятнадцать назад он обзавелся второй молодой семьей. Пример так мне казался несимпатичен, что я равнодушно выслушал его. Потом (в тот же вечер) были у меня гости, говорили, шумели, и, когда разошлись, - неотвязчиво я стал думать о старом генерале. Наутро взял извощика и поехал к нему. Обстановка почти бедная. Красивая, рослая, белокурая вторая жена. Но главное - дети, ничего-то, ничего-то о себе и судьбе своей неведущие! И они все белокурые, почти все мальчики, одна девочка лет уже девяти - как жемчуг друг около друга. В смысле красоты, здоровья и цветистости образцовая семья. Он мне накануне правдиво объяснил, что никаких других причин и 'оправданий' для него не было, кроме того, что первая жена его как женщина и супруга - пятнадцать лет уже инвалид. Вообще - почва несимпатична, греха здесь я не отрицаю. Но вот где начинается правда. Генерала хватил первый удар, и он, как раненый, заметался - буквально заметался с мыслью усыновления этих вторых детей. Вся жизнь была неправда - но на кончике ее такая правда в этом желании поправить, загладить, не оставить после себя несчастными; правда - просто силы отцовского чувства! Я ему накануне сказал, что дело его непоправимо, ибо при наличности законных детей - усыновление незаконных воспрещено законом. Но этот бедный не о законе просил: тут металась физиология, метался отец. 'Ах, что мне закон! Не усыновить - моя девочка (пока ей 9-10 лет, и красавица собой) в проститутки пойдет! Они - все на улицу, в нищенство, как только я в гроб'. И, главное, при его уме, он видит, что дышать ему всего год-два, так что яма для детей - перед глазами, вот-вот. Не знаю. Не умею рассудить. Вижу грех сзади, но и вижу правду сейчас. Зло и грех - в холодности к старой семье; но как он любит теперь этих новых, бесспорно, очевидно, нежно, страстно! Я, не находя оправдания для таких казусов, мысленно прикидываю их, однако, к загородным кафешантанам и откровенной 'законной' проституции: балуйся в них старик, и никто его не остановил бы, и не было бы ему наказания, и не было бы теперь терзаний отцовских. Поразительно, что как только дети - тут-то и терзание, тут-то идея 'греха' и встает во весь рост! Без детей 'шалости' - и прощен! Но дети, но любовь к детям - никогда не будет прощена: тут-то и настигнут человека 'бичи и скорпионы' скопчества! Мне кажется, что все-таки основная идея христианского мира заключается в искупимости всякого греха, и для таких тяжелых форм его можно было бы установить серьезную, тягостную эпитимию, но с прощением в заключение: уверен, что старый генерал не только пошел бы, но ринулся бы в какой-нибудь строгий монастырь носить дрова или воду, неустанно молиться за право усыновить этих пятерых детишек, завтра - нищих, завтра - может быть, проститутку 'по бесхлебице'. Нужно бы что-нибудь такое устроить... Что касается до государства, до lex civilis, то ведь ему решительно все равно, которые дети будут счастливы, сыты и воспитанны: для него желательно - чтобы некоторые не были развращены, несчастны, нищенствовали, проституировали. Или уж если не закон, то желательно, чтобы образовалось специальное филантропическое общество для защиты судьбы таких детей.
Я привожу этот случай, где никакого-то нет сострадательного закона о детях, дабы показать, что и в заботах гг. Чижа, Ковалевского и А-та о 'возможных' раковых, эпилептичных, чахоточных и золотушных детях, в сущности дети не играют никакой роли, а нужно 'испившим черной водицы' людям еще новый повод повторить: 'Вот этим, предрасположенным к заболеванию, - лучше не жениться'.
МАТЕРЬЯЛЫ К РАЗРЕШЕНИЮ ВОПРОСА
