и минутно, на предположении героических сил у отдельного существа, а не на том общем законе и инстинкте, что вот... 'дети', 'я - бабушка', вот - 'мои заботы о замужестве дочери и мои вздыхания о ее болезни'. Идеал Пушкина не органический и живой, а деланный, и даже только... паркетный:
К ней дамы подвигались ближе,
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже...
Да, хорошо гуляет Татьяна по паркету. Но детей - нет; супружество - прогорьклое, внуков - не будет, и все в общем гибельнейшая иллюстрация нашей гибельной семьи. Вспоминаю я в параллель случай из моей жизни, - грубый и простой случай, но неизгладимо врезавшийся мне в воображение. Служила у нас, лет семь назад, в дому служанка, некрасивая и немолодая, однако не старая и не безобразная. Мы заметили, что каждую ночь она прокрадывается в комнату нашей дочери и долго там зачем-то оставалась. Это показалось нам подозрительно и тревожно. Мы проследили. Как все улягутся спать, она вставала с постели и проходила в комнату девочки, подростка лет 13, где обычно горела перед образами лампадка. При тусклом ее свете она садилась на табурет перед зеркалом и так неподвижно смотрелась на себя почти часы. Бедная, бедная... она искала чего-нибудь занимательного в своем лице или фигуре, но все было безнадежно в смысле привлекательности. В поведении она была очень нервна, горда, безмолвна и трудолюбива. Еще не рассвело, бывало, а она уже двигается бесшумно по комнатам с уборкой. Чтобы не получить какого-нибудь замечания, она, так сказать, шла впереди задач своей работы. Очень поздно мы узнали, что у ней уже было двое детей от безнадежного 'жениха', как выражаются здесь в Петербурге. Их она держала в деревне, у семейного брата, выплачивая за каждого по 5 р. в месяц, и себе оставляла из жалованья два рубля. Однажды ранней весной, в бурю и дождь, ей принес какой-то мужик записочку. - 'Барыня, - говорит она моей жене, - я должна идти в деревню'. - 'Как? куда? что? невозможно!' Время было и для нас трудное, шла, кажется, уборка белья. 'Тогда пожалуйте расчет'. Тут-то из расспросов и оказалось, что у ней - дети и что сейчас один трудно болен, о чем и извещала полученная ею записочка от брата. Конечно, она была немедленно отпущена. В невыразимую грязь она пустилась в далекую дорогу; и дня через два вернулась мокрая и холодная, 'аки Иона из чрева китова'. Раздулся какой-то ручей по дороге, и она, переходя, искупалась в нем и, не обсушившись, - все шла к ребенку. Великое значение имеет цепкость к жизни, и я думаю, цепкая жизнь, на 'веки веков', каковая и нужна нации, зиждется и созиждется не на бесплодных Татьянах, а вот на таких обмокших и усталых, все 'переступающих' ради детей, женщинах. Мы их лично корим, но национально от них пользуемся. Право, было бы глубоко страшно их национально погасить и рискнуть остаться при фарфоровой... Лизе Калитиной ('Дворянское гнездо') и Татьяне Лариной. Полная получилась бы картина национального вырождения.
Но как же устроить, урегулировать эту мощь и силу и хитрость и лукавство и бешенство рождения?! Очевидно, - не погашая его, что привело бы к вырождению, но - согласуясь с ним. Вспомним Бэкона и его афоризм: ' Повелевать природою можно только повинуясь ей'...
Одна любовь укрощает страсти и преобращает могучего льва в послушного ягненка. Страсть (половая) есть сила, совершенно неодолимая, и только есть одна другая сила, которая с нею справляется: сила любви. Вспомним 'Песнь песней':
Сильна, как смерть, любовь,
Страшна, как преисподня.
Не с такими силами справляться тощему закону и вялым общественным пожеланиям. Любовь разрывает их, как тигр ягненка, как лев толпу гиен, переступивших ему путь...
За любимого мужа жена пойдет в огонь, и за детей от любимого человека она переплывет реки и океаны; и за любимую жену опять же муж претерпит все унижения на службе, не устанет ни в какой работе, не оборвется в жилах. Да, так вот в чем идеал: в семье, где члены любили бы друг друга. Дайте мне только любящую семью, и я из этой ячейки построю вам вечное социальное здание. Построена ли наша и вообще европейская семья на любви? Увы, разберите примеры Калитиной и Татьяны, т. е. разберите самый идеал, зовущий нас, и вы увидите, что семья наша построена на другом принципе - долга.
О, я не о высоте этого принципа говорю, не идеальность в нем оспариваю; я говорю о прочности. Ибо ведь мы не грезы строим, а жизнь: и тщетно пускать поезд на мост, построенный из приснившихся в сновидении матерьялов! 'Мы должны', 'я должен', 'ты должна'. Ну, хорошо, пять лет 'я должен', десять лет 'я должен'; все вспоминаю, или, пожалуй, Татьяна вспоминает о 'могиле няни'. - 'И на одиннадцатый год вспоминает?' - 'И на одиннадцатый'... - 'Фу, пропасть: да о чем вспоминает?' - 'Да вот о том, что - могила и там - няня. И плачет. Мало кушают и все плачут, о могиле и о няне'. - 'Ну, ладно, мне некогда, пусть ее посмотрит лет еще через десять какой-нибудь приват-доцент, а я проедусь... нет ли у ней какого родства?' - 'Как же, сестричка Ольга, которая тоже плачет по Ленском - выйдя замуж за поседелого предводителя дворянства'. - 'Ну, вот я к ней'. Теперь к идеям социального строительства я прибавляю точку зрения морального пуриста, и собственно последняя-то точка зрения мне особенно и важна. В усадьбу к Ольге пусть приезжает юный родственник ее мужа, и читатель согласится со мною, что опять тут открывается уголок нравов общественных, о которых скорбят публицисты и ищут их причины, когда единственная причина скрывается в ложном нас манящем идеале и в надежности семейных стропил, построенных из 'долга'. Дело в том, что, входя в семью, построенную на 'долге', ведь я нисколько не знаю, насколько в ней долг выдержан. Terra incognita! И я присматриваюсь, как Колумб в Америке, - 'где и что плохо лежит'. Где 'долг', там могут быть и непременно есть все степени начинающейся измены ему, тогда как где 'любовь' - там уже не может быть измены любимому (ведь изменяют без любви, в безлюбовной семье). Татьяна не изменит, но, может быть, Ольга изменит; а впрочем, мне все равно, я ищу не непременно Татьяну или Ольгу, а вообще женщину. И вообще женщину, способную изменить, я нахожу в европейской семье, построенной по 'долгу', а не на 'любви'. - 'Э, сударушки, кто-то из вас слабнет в долге; не вижу, а носом слышу, да и умом a priori знаю, ибо где же есть гвардия из ста тысяч героев. А я охотник, с тенором, молодостью и богатством'. Ну вот вы тут и читайте мораль.
Ясно, что не в ней дело, а в том, что почва под семьею зыбка; в безнадежности ее стропил; в том, что я и каждый, наверно, a priori знаем, что в европейской семье можно 'охотиться'. Тоже и за мужьями охотятся подруги жен, не слабеет ли кто из них в 'долге'. И только где долг совпадает с любовью или, устраняя фразы, где закон и нравы признают любовь и семья построена от фундамента до вершины на любви - 'охота' прекращается. До сих пор и всегда психология европейской семьи была психология начинающегося похищения, расхищения; особенная психология жадности пришельцев ('гости', 'друзья', 'знакомые') и... скуки матросов корабля по берегу. 'Берег! берег!' 'Любовник! любовник!' Да, скучно на корабле, берег шире; на корабле все 'долг', 'служба', а берег - широкое поле, с рощами, гостиницами, лакомыми приманками. Кто о нем не мечтает? Т.е. кто в европейской семье не мечтает о флирте, о флирте на вершок, о флирте на аршин, о флирте на версту! Собственно, что не пошатнулось в европейской семье нисколько? Только правильность, незыблемость и абсолютный авторитет венчания. Это - точь-в-точь сейчас, как при Ярославе Мудром; но под венчанием пошатнулась семья, она разбежалась, наконец, - она сделалась грязна, сальна. Я и говорю, как мыслитель, как пурист: 'Да перенесите, гг. законодатели и моралисты, эту абсолютность с обряда на факт - и вы получите семью крепкую, как до сих пор было и остается крепко венчание. Переложите абсолютность, святость и авторитет с формы на содержание, со скорлупы - на зерно, с переплета - на книгу: и вместо золоченых переплетов, объемлющих пустую бумагу или неприличный роман, вы получите
