— Думали, легко будет, — сказал Мансур.
— До Москвы добраться? — непритворно удивился толстяк.
— Через всю страну на войну? — прибавил молодой, сдвигая брови, нависавшие над его глазами клочками черного меха, прямо как от дохи, в которую он зябко кутался.
Кривоносый подытожил резко:
— Стоят поезда. А то и назад бегут.
— Временные неприятности, — согласился старик.
Молодой вскрикнул, как ударил:
— Паника в Москве!
— Э! — перебил старик. — Как женщина говоришь.
Он хотел подлить чаю старшему, но тот перевернул пиалу и, поставив так, перевернутую, на «стол», повторил:
— Не довезете…
— Что в Москву довезем — не знаю, — пожаловался старик шепотом. — Одни слезы…
Молодой опять хохотнул:
— Москва слезам не верит.
А кривоносый бросил сахар в рот, твердо хрустнул им и сказал, глотнув чай, как водку, залпом:
— Надо им помочь, без нас погибнут.
— Обещали, — подхватил Мансур и закланялся всем гостям по очереди. — Спасибо! Очень приятно!
Но старик остановил его, бросил слово по-узбекски. Глаза у старшего сразу стали настороженными, застыли, напряглись.
— Что ты ему сказал?
— Сказал — еще не поехали. Поедем — тогда будет спасибо.
— Поедем вместе, папаша. Если сговоримся.
— Что вам надо? — спросил старик.
Гости нравились ему все меньше. А молодой обрадовался прямому вопросу, похвалил:
— Толковый дед.
— Вагон надо, — сказал кривоносый. — Один вагон. Разговор пошел деловой.
— Что повезете?
— Какая вам разница? — рассердился кривоносый, не любивший, как видно, лишнего интереса.
— Хлеб-соль, — ответил без обиняков старший.
— Куда повезете?
— Туда, где их нет.
— Продавать? — еще не верил Мансур.
— А как же! Не дарить.
Мансур поднялся, осмотрел всех остолбенело.
— Извините! — сказал он грозно.
И Адыл поднялся и закричал на Мансура по-узбекски:
— Ты кого привел? Спекулянтов!
Слово «спекулянт» по-узбекски звучит тоже «спекулянт». Вполне понятно без перевода. И молодой помахал приподнятым костылем, пригрозил:
— Тихо, тихо!
— Уходи! — сказал ему Мансур. — Ты — уходи! Ты — уходи! Все — уходи! Пожалуйста!
От волнения он, такой грамотный, сбился с правильной речи.
Потянулась тишина, если не считать нарастающего взвизгивания метели. Молодой рывком поднялся, оперся на костыли, сказал с усмешкой:
— Своего счастья не понимаете. Мы вам — паровоз, а вы нам — вагон.
Но Адыл подступил к нему в ярости:
— А яблоки куда?
И опять тишина потянулась, пока кривоносый не сказал коротко:
— В степь.
— В степь, куда же, — развел руками старший, — если ехать хотите… Яблочки из одного вагона — в степь.
Старик тихо спросил:
— Паровоз где возьмете?
— Дядя в красной фуражке даст. Он тоже жрать хочет.
Кривоносый уже стоял около молодого. Один старший сидел, ожидая решения другого старшего. На лице его застоялось полусонное, ленивое ожидание, пока Адыл и Мансур осыпали старика жесткими узбекскими словами.
— Пусть помолчат, — еще жестче оборвал их старший, укоряюще чмокнув языком.
Мансур затрясся, схватил молодого спекулянта за плечи и толкнул к двери, которую открыл Адыл.
— Ай-яй-яй! — пристыдил его молодой. — Инвалида толкаете…
Он стоял на костылях, как тумба, неподвижно. В вагон врывалась метель.
— Айда, — сказал кривоносый и первым спрыгнул в ночь, в снег, и помог сойти молодому.
И старший, кряхтя, поднялся:
— Спасибо за угощение.
И нахлобучил шапку. И уже за спиной его старик обронил:
— Я согласен.
Оба друга переглянулись и уставились на старика, как на спятившего с ума, и Мансур крикнул:
— Йок! — что значит по-узбекски: «нет».
— Йо-ок, — протянул Адыл.
— Что они говорят? — спросил старший.
— Они тоже согласны.
А Майя спала за ящиками. Возможно, ей снилась Рязань, где ждал ее папа, возможно, видела она родной дом во сне и маму, живую, и сон ее был крепким, как детское счастье. Никто из пришельцев не видел Майи, и она не видела, как из хвостового вагона вылетел и ударился о землю ящик и яблоки раскатились по снегу.
За первым ящиком вылетел второй и тоже разбился. Яшики были непрочные, из тонких досок, легко бились… Горела «летучая мышь», колыхались тени, и там, куда доставали концы жидких лучей, росла гора битых ящиков, а яблоки отпрыгивали от них вразброс, все дальше проваливаясь в снег.
— Что вы делаете? — вдруг раздался страшный девичий голос.
Старик выглянул из вагона, уже опустошенного наполовину.
Майя стояла в снегу, с ужасом смотрела вокруг. Стала бессмысленно подбирать яблоки, стала вытаскивать их из снега.
— Дяденьки!
Вслед за стариком высунул голову на улицу молодой спекулянт в дохе:
— Кто орет? Что за стерва?
Старик заволновался:
— Она с нами едет. Не бойтесь… Не стерва… Хорошая девочка.
— Куда едет?
— В Ризай… Мы взяли…
Майя смотрела, ничего не понимая.
— Приблудная? Вот еще! А ну, вон отсюда! Брысь!
— Нет, нет, не брысь, — уговаривал старик, — Она своя… Майя!
Он звал ее, переиначивая ударение, имя девушки звучало как «моя».
— Продаст еще.
— Не продаст! — Старик соскочил и приблизился к Майе. — Тише, дочка, тише… Ехать надо, стоять
