— А кто их привел? Ты сам их привел, — ответил Адыл.
— Но я не знал, кто они.
— Не разглядел без очков, — сердито фыркнул Адыл.
— Я не знал! — чуть не плача, крикнул Мансур. — Извините, пожалуйста. Но когда узнал, первый крикнул им: «Вон!» Я сказал: «Вон!» Уж будьте добры, у меня есть память. Адыл-ака сказал: «Вон!» А ты сказал — я согласен. Так было?
Мансур искал себе союзников, и Адыл сказал:
— Так было.
Потому что действительно так было.
— Ты их взял! — стал возмущаться Мансур еще сильнее. — Ты! Зачем? Чтобы они связали тебя веревкой, которую ты сам купил?
— Не купил, а поменял на яблоки, пока Адыл их все не продал. Стыд!
— Мне стыдно? — спросил Адыл. — Меня окружили: «Яблоки, яблоки!» Я стал продавать… Почему ты не позвал милицию? Я для этого старался. Зря.
— Не было там милиции. Э! — буркнул старик и отвернулся.
— Начальник!
— Замолчи, Мансур, — попросил старик.
— Не замолчу. Дома скажу. Какой ты начальник? Без головы начальник, извините.
Старик тоже не выдержал, крикнул:
— Грамотный, а глупый!
— Зачем ты взял этих людей?
Старик в упор посмотрел на Мансура, в его беспомощное лицо.
— Разве это люди? Мог я выпустить их из своих рук? Они хуже фашистов.
— Перестаньте ругаться хоть на войне! — перебил их Адыл, и в вагоне стало тихо, и долго было тихо, до тех пор, пока Мансур не снял с себя рубашку и не стал рвать ее на лоскуты. С этими лоскутами подсел он к старику, принялся бинтовать обожженные его руки.
— Сам виноват.
Адыл встал на колени и воздел руки к потолку:
— О аллах!
Зубами Мансур затянул узелок на руке старика.
— Больше я людям не верю.
— Тогда умирай, — сказал старик мрачно.
Адыл пробовал открыть дверь вагона.
— Нас закрыли.
Он зашарил руками по полу возле печки. Искал проволочную кочергу, которой обычно ворошили угли, и вспоминал аллаха. Нашлась кочерга. Просунув ее в дверную щель, Адыл пытался подцепить и сбросить наружную щеколду, призывая на помощь аллаха.
Щеколда звякнула. И дверь нехотя отползла.
Когда эшелон опять остановился у ночной платформы какого-то разъезда, все трое выпрыгнули и побежали к хвостовому вагону. Последние метры крались, как чужие. Добрались. Приложили уши к закрытой двери и прислушались. Из вагона доносился храп.
Просунув кочергу в кольца щеколды, Адыл согнул толстую проволоку и старательно стал обматывать, оплетать ею щеколду. А старик и Мансур затрусили к темному зданию железнодорожной службы.
В маленькой комнатке за столом, у телефона, сидела щуплая девочка и читала книгу. Ежась в накинутой на плечи шубейке, она подняла голову на скрип двери, и глаза ее округлились от испуга. Перед ней стояли два нерусских человека в халатах, оба со следами побоев на лицах, а один еще прижимал к груди обмотанные тряпками руки, и рукава халата были обгорелые. Девочка крикнула:
— Ба… Бабушка!
С казенного дивана за спиной девочки поднялась крупная женщина, надела фуражку с красным околышем.
— В чем дело?
— Телеграмму! — торопливо бросил старик, словно приказывая.
— Что за телеграмму?
— Телеграмму!
Испуганная девочка достала из ящика и по голой крышке стола пододвинула к ним телеграфный бланк.
— Пиши, Мансур. Быстро пиши.
Из того же ящика девочка подала чернильницу-непроливашку и ручку. Действовала она как завороженная, а может, хотела быстрей отделаться от страшных людей, радуясь, что они не требуют ничего непонятного.
Мансур поковырялся пером в чернильнице, наклонился над бланком и вдруг выпрямился и сказал:
— Я не вижу.
Бабушка спросила хриплым голосом:
— С поезда, что ли?:
— Да.
— Говорите текст. Пиши, Анютка.
Видно, поняла, что без срочной нужды люди в таком виде не прибегут будить других людей и давать телеграмму.
Анютка боязливо взяла ручку у Мансура, боязливо достала второй бланк, а старик извинился за друга:
— Он очки потерял… Слепой человек… Держи яблоко… Потом кушай, сейчас пиши… Когда город будет?
— Утром.
…Серым утром яблочный эшелон подъехал к большому городу. Станционная платформа была довольно густо запружена народом. Люди толпились разные. Впереди — милиционеры и дружинники с повязками на рукавах. Им приходилось сдерживать любопытных. Из них, любопытных, мужчины держались поближе, а женщины — на всякий случай подальше.
Старик с Адылом и Мансуром подвели народ к хвостовому вагону. Один из милиционеров отмотал проволоку на щеколде, бывшую когда-то кочергой, единственным оружием хозяев яблочного эшелона. Тут приблизился и военный комендант — узкоплечий и долговязый капитан, совершенно вымотанный по виду, с изможденным, бледным лицом, как чахоточный. Сузив въедливые глаза, следил за тем, как откатывают дверь.
Показались мешки — буграстые, раздутые, набитые мукой, проступившей сквозь мешочные поры пятнами. Но спекулянты не выходили. Может, там уже и не было никого? Никто не отзывался на голоса, на невежливое приглашение выйти. Тогда два милиционера вынули наганы — и в вагон.
На платформу вылетели костыли, стукнули по асфальту, подпрыгнули, разлетелись. Старик опять подумал: «Вот и все, что осталось… Убежали. Как?»
Но тут вывели Федю. Брови его совсем нависли на глаза. Ни на кого не глядя и пожевывая нижнюю губу, он прошел мимо людей. За ним спрыгнул на перрон кривоносый, огляделся, издал какой-то шершавый горловой звук, будто рашпилем рванули по железке, выразил досаду, сложил за спиной руки — очень привычно сложил — и пошел вслед за Федей, переступив через уже ненужные тому костыли. А вот и толстяк показался, жмурясь от света. Рыхлое его лицо еще больше расползлось. Он не торопясь слез на платформу, как-то дряхло пригнулся, костыли осторожно отодвинул ногой, будто не было сил переступить через них, и засеменил зябко, по-жалкому. Возле старика остановился, медленно повернул к нему голову и сказал:
— Ну и сволочь ты!
Старик коротко фыркнул от удивления, по-ребячьи, а потом рассмеялся. И толпа вокруг захохотала, все громче. Людям стало легко от смеха.
