Марш еще гремел, и эшелон еще двигался…
Я слушал старика и думал: теперь скоро конец. Хотя — как еще развернется его московская эпопея, куда заведет его фантазия по московским улицам? Он часто снимал тюбетейку, раза два вытирал ею лицо, прикусывал палец. Самовар он вовсе передоверил мне. Я бросал чурки в его пыхтящее нутро. Самовар выбрасывал искры к моим ногам, а старик спрашивал меня:
— Угадай, куда с вокзала я поехал? Не знаешь?
— Нет, ата.
— Эх ты…
— Куда?
— От Советского Информбюро…
— Куда? — переспросил я.
— Я видел главного человека на радио… Самого главного. Как его зовут?
— Левитан, — подсказал я, хорошо помня имя, мелькавшее на страницах газет.
— Правильно, — первый раз поддержал меня старик. — Правильно ты сказал, сынок, Левитан-ака! Да, да… Но сначала был не он…
Сначала старик шел по длинному коридору с молодым человеком, торопливо внушавшим ему на ходу:
— Скажете о своих чувствах… Скажете, что вы всегда в победу верили. Напрасно Гитлер хвастался.
Мелькали световые надписи у дверей: «Тихо. Репетиция!», «Не входить. Идет передача!» Молодой человек помахивал бумажкой.
— И танки разбили, и пушки разбили… И Гитлера разобьем! — твердил он старику, а старик кивал головой. — Волноваться не надо. Просто скажете, от души…
— Он дал мне речь, — рассказывал старик, грустно вздыхая. — Хорошую речь.
— Большую? — спросил я, боясь этой речи.
— Маленькую, — возразил старик. — Но я все равно забыл…
Перед микрофоном он оробел.
Была беззвучная комната, устланная мягким ковром. Была тишина, как будто остановилось время. Был стул, который, казалось, мог разрушительно скрипнуть, и старик боялся сесть на него и стоял около стула как неживой.
Вот и эта комната вошла в неподвижный мир чайханщика…
Молодой человек делал рукой подбадривающие знаки, но старик стоял. Другой, — это и был Левитан, чей голос он слышал в своем кишлаке не раз, — приблизился бесшумными шагами, погладил по плечу, посадил на стул.
Но старик молчал.
В ушах его стучали колеса.
Левитан не снимал доброй руки с его плеча. Старик открыл рот, но так и сидел с открытым ртом. Сейчас его услышат в Москве, в родном кишлаке, на всей земле…
Он вынул дрожащие руки из карманов халата. В руках были яблоки…
И, пригнувшись к микрофону, едва дыша, он сказал не то, чему его только что учили.
— Мы привезли яблоки, — сказал он. — Вот такие… — И поднес яблоки к микрофону, будто их могли увидеть. — В Москву привезли и не знаем, как вас догнать, товарищи войска… Фашисты бегут… дороги разбиты… Просьба! — Заторопился старик. — Кто едет на фронт, везет снаряды и хлеб, заворачивайте на Казанский вокзал… в багажный двор… Берите яблоки! Берите яблоки! Берите яблоки!
И только эти слова кричал теперь старик в микрофон.
На другой день военный грузовик вез ящики с яблоками по фронтовой дороге. В грузовике сидели старик, Мансур и Адыл. Друзья встретились в багажном дворе Казанского вокзала. Ну как же могла обойтись длинная дорожная легенда без этой встречи? И как же могла обойтись она без поездки на фронт, на передовую, туда, где били врага? Совсем рядом…
Снег скрипел под колесами грузовика. Снег прикрыл разбитую фашистскую технику в кюветах — машины, орудия и танки с черными крестами на боках, — а дальше просто тянулась снежная земля. За всю свою жизнь старик не видел столько снега. Заиндевели деревья у дороги. И назывались они, по словам бойцов, незнакомо: сосны, ели, березы…
Старик и оба его друга сидели в полушубках, накинутых поверх халатов: бойцы дали. С ними ехал веселый артиллерист, грыз яблоко, болтал без умолку, густо пуская пар изо рта.
— Откуда же эти яблочки, отец?
— Узбекистан, — отвечал старик.
— Какой же это сорт, отец? Сладкие, черти.
— Узбекистан.
Боец хрустел яблоком на морозе, сверкал зубами.
— А вас-то, отец, как зовут? Имя-отчество?
— Узбекистан.
Счастливый старик смотрел на бойца и от волнения забыл все слова, повторяя название своей земли. Это было как во сне: военная дорога, призрачные деревья по бокам ее, словно они выкристаллизовались из солнечного зимнего воздуха. Навстречу вели пленных…
— Аллах меня услышал, — шептал Адыл.
И как раз в это время у самой машины рвануло землю, вскинуло черные комья из-под снега. Грузовик не остановился. Боец, пригнувшись, сказал:
— Уже близко…
И еще раз ударило, рвануло…
…Поджав колени и обняв их, я сидел на нарах чайханы, у пустых пиалушек, насвистывая под нос очень тихо, чтобы не смущать старика своим невниманием, жалел пропащий день последних каникул, последнюю поездку дружеской ватагой на реку. А когда старик особенно страшно описал третий взрыв, спросил его как-то совсем глупо:
— Но вы живой остались?
Он посмотрел на меня презрительно, потому что понял, что я подвергал сомнению весь его рассказ.
— Не видишь, что ли? Сам видишь.
И замолчал, вытирая рукавом халата слезы с морщин.
Из-за арыка неожиданно дунул ветер, застрекотал листьями талов, нанес на нас дым от самовара, и от дыма, похоже, заслезились глаза старика. Он схватил меня за руку:
— Слушай, что было…
Но тут за арыком, за кузней, за воздушной зеленью деревьев рассыпались знакомые голоса. Меня звали:
— Ан-вар!
— Анва-ар!
— А-анва-ар!
Из-за кузни спасительно выкатилась вся гурьба велосипедистов. Легкие и быстрые колеса, сверкая спицами, перебрали досочки на мосту. Тени ребят и девушек пролетели по желтой воде. И вот уже друзья мои весело слезали, сваливались с велосипедов у самовара.
— Смотрите, он тут чай распивает!
— А мы, дураки, волнуемся!
— Кто волнуется? Это Гуля волнуется.
Я смутился, пробормотал, когда поутихли крики:
— Тут ата рассказывает про свое путешествие…
— Прекрасно, — перебил Саид. — Творческая встреча. Кино и зритель… А шашлык подождет до завтра?
— Вы еще не жарили шашлык?
— Я заставила всех вернуться, — сказала Гуля. — Где мой велосипед?
