Милиционер подтолкнул старшего спекулянта под локоть, и тот пустился неожиданно старческой своей походкой догонять Федю и кривоносого.
— Ну, — сказал военный комендант милицейскому командиру, — давай в медпункт… в парикмахерскую… и ко мне…
И удалился резким шагом человека, которого ждали сотни нерешенных, неотложных дел. Было видно, как под его шинелью двигаются острые лопатки.
Старик еще улыбался, когда по сердцу ударил паровозный гудок. Он знал уже эти тревожные гудки трогающихся паровозов. Они предпочитали другую жизнь, а его, старика, оставляли без своей помощи. Старик испуганно посмотрел вперед. Что же это? Паровоз отделялся от состава, уходил, убегал в ползучем облаке пара…
Радость, только что заставлявшая старика смеяться так, что и другие рядом с ним заражались и смеялись тоже, пропала без следа. Он обиженно закричал:
— Опять комфот!
— Не волнуйтесь, папаша, — успокоил кряжистый милицейский командир, сам с седыми висками, наверно уже дедушка, и похлопал тяжелой пятерней по его спине. — Паровозик нужен… А мы в медпункт… Руки-то!.. К парикмахеру, конечно… Борода-то!..
Милицейский командир, полуобняв, потянул старика с места.
Они пошли. За их спинами, надсаживаясь, уже раздавался чей-то распорядительский голос:
— Столовая шестого завода! Соли — полмешка, муки — восемь мешков! ФЗО! Есть с ФЗО?
— Мы с ФЗО!
Милицейский командир потешно усмехался и говорил старику:
— Написали ж вы, однако, папаша, телеграммку: «Везу вагон спекулянтов хлебом-солью. Встречайте народом милиции». Ха!
Неся у груди свои обвязанные руки, старик сердито поправил:
— Нарядом.
— Фу-ты ну-ты! — Командир преувеличенно поразился — А я ведь сперва подумал — чепуха на постном масле. Я сперва даже не поверил вообще. А потом народ собрали… Народу тоже интересно, кто с чем едет, куда… Не чепуха.
Старик подтвердил, зло косясь на веселого милиционера:
— Не чефуха! Нет!
Они остановились у знака с красным крестом, висевшего над дверью, как железный флажок.
Потом совершенно лысый парикмахер азартно гонял бритву по ремню и дрожащей рукой подносил ее к заросшим стариковским щекам, приговаривая:
— Ах, война…
С белой салфеткой на груди старик сидел перед зеркалом. В зеркале он видел себя, такого непохожего на себя, старого и неопрятного. И еще он видел милицейского командира, читавшего газету на стуле у стены.
— Мы о вас в газете напишем, папаша.
— Не напишем, — возразил старик, переполошась и обращаясь прямо к отражению в зеркале. — Не напишем. Председатель голову потеряет: вагон яблок в снегу остался. Паровоза нет… Жена заплачет: «Где мой старик?» Не напишем. Давай паровоз!
Милицейский командир не отвечал, посерьезнев; только парикмахер еще раз вздохнул:
— Ах, война…
Старик стал тоскливо смотреть, как за большим окном вокзальной парикмахерской сеял снежок. Парикмахер взял старика за нос и повернул к себе, но старик снова отвернулся к окну, потому что увидел, что за окном шла толпа женщин в сопровождении двух конвойных.
Ему показалось, что среди женщин шла Майя.
Парикмахер протянул руку за стариковским носом, но старик уже привстал, сорвал с себя белую салфетку и еще через минуту был на платформе.
Милицейский командир выбежал за ним.
— Майя! — звал старик. — Майя!
Конвойные не подпускали его близко. Один даже пригрозил:
— Ну, кыш!
Женщины шли с мешками и мешочками. Мешочницы, как тогда говорили. Были среди них и поделикатнее какие — с маленькими сумками, с бумажными свертками.
— Не кыш! — воинственно отмахнулся от конвойного старик. — Дочка!
Майя не оглядывалась. А это была она. Знакомые шерстяные чулки, знакомые боты…
— Май
Старик и сейчас переиначивал ударение. Конвойный засмеялся начальственно:
— Твоя. Кто она тебе?
— Дочка!
— А похожа, — засмеялся второй конвойный. — Особо носом!
Майя шла, будто не слышала, хотя другие женщины оглядывались на старика. Конвойный стал оттеснять его винтовкой. Милицейский командир окликнул:
— Чашкин! Откуда их?
— С воинского… Обсели, как мухи…
— Зачем арестовал? — сердито спросил старик.
— Торговка она, — ответил Чашкин так же начальственно. — Назад!
Чашкин шел вперед, важно ступая на своих ногах, хотя они были колесом.
— Э! — замахал на него перебинтованными руками старик. — Чефуха на фостном масле!
Бабы стали подталкивать Майю, но она не смотрела на него, не хотела.
Милицейский командир спросил у старика:
— Кто она вам, верно, папаша?
— Дочка! — упрямо повторил старик.
И все вместе ввалились, втиснулись в комендатуру. На стенах комендантской комнаты висели плакаты:
«РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ!»
и
«БОЛТУН — НАХОДКА ДЛЯ ШПИОНА».
Худой капитан недобро рассматривал из-за стола задержанных женщин, переводя воспаленные свои глаза с лица на лицо. Пробившись вперед, старик тоже повернулся к женщинам, чтобы видеть Майю. Женские лица не были похожи на лицо с плаката, красивое и суровое. Эти лица были грубые, беззастенчивые, нахальные, виноватые, и устало-безразличные, и насмерть испуганные. Чашкин что-то докладывал коменданту о том, что женщины ездили менять вещи на продукты и, конечно, все говорят, для детей, мол, все — матери.
Милицейский командир протолкался к коменданту, наклонился:
— Вам старик что-то хочет сказать.
Недобритая, в высохшей мыльной пене, стариковская щека попала под взгляд коменданта.
— В чем дело, отец? — спросил он, поднимаясь.
— Я ее знаю, — заторопился старик, показывая на девушку в ботах. — Она — Майя! К отцу едет… В Ризай…
Чашкин спешил свое доказать:
— А с этой вообще замучились. С воинского сняли — убежала… В паровозный тамбур забралась… Ловкая! Еле вытащили…
— Отец раненый, — твердил старик. — Там, в Ризае… Дочка!
— А ты его знаешь? — спросил комендант Майю. Майя смотрела до сих пор вбок, но теперь перевела глаза на старика и сказала трудным, злым шепотом:
— Заступается!.. Боится, что я правду про него скажу.
А я все равно скажу… С бандюгами связался… Яблоки выбросил… Целый вагон!
