часто-часто по краю ящика, как по разделочной доске, будто крошил лук и рубил морковку, горстью подгребая к себе накрошенное. При этом Адыл закатывал глаза, натурально закрывал их, весь корежился, как от лука, а Майя смотрела на него веселеющими глазами. — Под казан, такой большой казан, — он округлыми движениями рук показал, какой большой казан, — дрова положим, огонь разведем… Сухие дрова…
Он взял воображаемый поднос и сделал вид, что ссыпал с него в казан лук, морковь, рис, торопился.
— Воды польем! — быстро сказал Адыл, поднял пустой чайник с пола и подержал над печкой. И словно сверкнула в воздухе струя воды, а Адыл таинственно замер. — Ждать будем. Тихонько ждать…
И как бы попробовал с ложки, посолил, помешал, опять попробовал и почмокал губами:
— Ах-вах-вах! Ляган берем… Блюдо берем. Ляган называется. Вот… Ну, ешь… Кушай… Вот так!
Плов едят рукой, аккуратно отгребая от горки рис на лягане четырьмя пальцами и прижимая большим, чтобы и рисинки не упало. Он показал.
— Вкусно?
— Вкусно, — сказала Майя и засмеялась.
— Ах ты!.. Каша! — усмехнулся и Адыл и опять глубоко вздохнул. — Спать ложись…
Помог ей улечься на подстилке из домашних одеял, за ящиками, где уже свернулся без движения старик, накрыл ее своим халатом.
— Спи… Жить холодно, спать тепло.
Они думали, что старик спит, а он смотрел на них из-под тюбетейки, на курносую девушку и своего Адыла, своего друга. И едва тот уложил Майю, старик не выдержал, заворчал, заворочался, поднялся, схватил «летучую мышь» и, с силой открыв дверь, под причитания Адыла, выпрыгнул в ночь.
— О аллах! — опять сказал Адыл.
Метель уже не скулила, а прямо-таки повизгивала на морозе. А старик шел по шпалам. В вытянутой руке нес перед собой пятнышко света и звал:
— Ма-ансур! Хо-о, Мансур-ака-а!
О, будь она проклята, эта ночь, эта встреча на шпалах!..
Высоко подняв фонарь, он светил на Мансура, продрогшего, но еще сердитого и поэтому трогательного и смешного. Смешно моргал Мансур своими почти невидящими глазами.
Его окружали незнакомые люди. Старик каждого освещал и разглядывал.
Один, в коротком и толстом кожухе, казался добряком, судя по улыбке на мягком, рыхловатом лице. Другой, в зипуне до пят, был кривоносый. И хмурый. Но зато прижимал к груди охапку дров. Третий — молодой — смотрел вовсе весело. Одежка странная, мехом наружу, навыворот будто бы. И на костылях. Война сначала молодым подламывала ноги. Раньше, чем стариков, на костыли ставила.
Вот каких людей вел Мансур к яблочному эшелону.
— Кто это? — спросил старик.
— Хороший народ, — сказал Мансур, не попадая зубом на зуб. — Они нам помогут. Пожалуйста…
Все вместе вернулись к вагону, никак не могли достучаться в дверь, — уснули, видно, внутри и Адыл, и Майя. Прыгая от стужи, кричали:
— Эй, Адыл!
— У-у, шайтан!
Да, те уснули от переживаний. Наконец дверь отъехала.
— Чайник дай! — крикнул старик.
Мансур пригласил гостей в вагон. Старик осветил им вход, и они полезли, пока Мансур, дрожа, набивал в чайник снег.
И вот они сидели и распивали чай. И в печке потрескивало. И все теплее становилось в вагоне и на душе.
Сидели на ящиках, расставленных друг против друга. Один ящик, посередине, накрыли белым поясным платком. Взамен стола. На «столе» лежали яблоки, сахар, хлеб. Узбеки где угодно, а уж примут гостей.
Толстяк с рыхлым лицом, громко прихлебывая, кивнул на яблоки и лукаво спросил:
— На фронт?
— Да.
— Ну и ну!
Кривоносый был по натуре человеком открыто-грубым, прямым и простодушно изумился:
— Дети? Очумели, что ли?
А молодой, у колен которого лежали костыли, захохотал — безобидно, но и безудержно, так, что лохматые, перепутанные брови его разлетелись в стороны над вытаращенными глазами.
— Чего там сейчас не хватает? Яблок!
Старик все это не первый раз слышал и просто протянул молодому яблоко, не зная, что сказать. Тот повертел яблоко в руке, оглядывая его со всех сторон, невольно любуясь им, а старик тоже смотрел и, не веря, что оно никому не нужно, это яблоко, начал рассказывать… Сказку в сказке…
— Давно, очень давно через наш кишлак шел со своей армией… э-э-э…
— Кто шел? — спросил толстяк, который был среди гостей старшим и по возрасту и по положению.
Но старик никак не мог ответить, спросил Мансура по-узбекски. Разборчиво прозвучало в его вопросе имя: Искандер Зюлькарнайн, — гости такого не знали, и Мансур перевел:
— Александр Македонский.
— А-а! — сказал кривоносый.
— Куда шел? — спросил толстяк.
Старик посмотрел на Мансура.
— В Индию, — сказал Мансур.
— А-а!
И тогда старик продолжал:
— У него было много раненых, еще больше больных… Все устали… В наших горах его люди нашли смолу, а в садах яблоки… Смола была черная, как кровь дракона, а яблоки вот такие… золотые и красные… Ешь, держи… Да-а… Стали мазать раны смолой и есть яблоки… Тогда вдруг — что такое? В два дня… в три дня… в пять дней встали на ноги! И раненые, и больные… и тот, кто устал… Не веришь?
Он взял второе яблоко и покрутил в пальцах, как только что крутил его молодой гость. А тот заспорил:
— Это смола целебная! Про смолу я слыхал!
— Кто говорит — смола, — возразил старик, — кто — яблоки. Ешь. Ноги целые станут. Танцевать пойдешь.
Молодой разгрыз яблоко, а добрый толстяк вздохнул:
— Не довезете вы свои яблочки. Уж послали бы кого порезвее…
Адыл впервые вмешался:
— Молодые воюют.
— Мы поехали, — словно извиняясь, прибавил Мансур.
— Он хромой, — с улыбкой объяснил старик, — он слепой, а я старый.
— Хромой, слепой и старый, — повторил молодой, догрызая яблоко. — Компания!
Старик показал на Адыла уважительно и серьезно:
— Наш яблочный мастер. Сажать умеет, смотреть умеет, собирать умеет. Упаковку делать в дальнюю дорогу… А что хромой, это не мешает… Паровоз везет.
— Только паровоза нет, — вставил кривоносый, рубя ножом сахар на ладони.
А старик теперь сказал о Мансуре:
— Он слепой, но грамотный. По-русски пишет…
— Да никто не слышит, — усмехнулся кривоносый, справившись с сахаром и ссыпая его на «стол».
