Мимо спешила молодящаяся женщина, за ней едва успевал унылый мужчина с массивным зонтом в руке. Они были с поезда, который еще никуда не ушел. Из беженцев.
— Яблоки! — сказала она. — Видишь, яблоки!
— Да, в самом деле, — сказал он. — Смотри-ка, яблоки!
— Продают, наверное.
— Кто это?
— Спекулянты. Кто же еще?
Старик оглянулся. Обидное было слово.
— Почем яблоки? — подходя, спрашивала женщина. — Почем? Ну, что молчите? Не понимаете?
Старик перестал молчать и бросил в ее сторону:
— Пятьсот рублей!
Только от волнения он кричал по-узбекски.
На желтую воду в арыке, у самой чайханы, слетали листья с талов и быстро уплывали. Иногда они ложились бесшумно на чайханные нары, и я щелчком сбивал их в воду.
Уже давно старик держал в руке пиалу с чаем и молчал. Попробовал холодный чай и выплеснул в арык. Покосился на меня. Ему был нужен вопрос.
— И вы… вернулись домой? — спросил я, желая укоротить историю.
До Москвы, где он снимался в кино, не доберешься и к вечеру.
Старик налил себе в пиалу горячего чаю, насмешливо фыркнул и сказал:
— Черта с два! Не вернулись… Это было где? За Аралом… Нет, до Арала… — И совсем по- мальчишески прикусил кончик большого пальца. — Опять забыл…
Да, значит, не раз уже он тешил гостей своей легендой. Забыл? И хорошо… На мое счастье, из кузни вышел кузнец, я вскочил:
— Готово?
Кузнец только отмахнулся ручищей, зарычал издалека:
— Отдыхаешь, а торопишься. Все торопятся! Одну работу кончу, твою возьму… Не торопись. Пей чай.
Он выхватил какой-то крюк из железного хлама возле дверей и скрылся. Дон-дон… — пошел наколачивать его молот одно и то же. А я подумал, что не догоню сегодня ребят. Молот еще не прикоснулся к Гулиной педали. Я попал в руки заговорщиков: кузнец держал меня, как в плену, чтобы старик не остался без слушателя. Вечером они посмеются надо мной за чаем…
Но и у меня не было никого, кроме старика, и я обратился к нему за сочувствием:
— Слыхали? Кончит что-то, тогда возьмет велосипед.
Но старик не слыхал кузнеца. Не слышал он и меня. Он бормотал под нос что-то свое, пока радостно не воскликнул:
— До Арала! За Аралом началась зима… Снег был вот такой! — Старик показал рукой до нар. — Вот такой! — И теперь приподнял руку повыше, как будто снег сыпался и рос на глазах. — Вот такой!..
Он вскинул руку над головой.
Ну что же… И такой может быть… Мне все равно… Я думал, до чего везет Саиду. И ведь он ничего не делал для этого. Просто счастливый человек. А ведь я схватил велосипед Гули, отдал ей свой. По логике справедливости мне должно везти больше. Лишнее доказательство, что справедливость — пустой звук. Логика справедливости — безнадежная логика.
Не я, а Саид купается сейчас с Гулей в реке, и дымок от костра плывет с берега и разносит над водой запах баранины. Шашлык мастырят. Не Саид, а я сижу на нарах чайханы и слушаю старого выдумщика. И ничего нельзя сделать.
Почему я думаю о Саиде?
Мне не нужен Саид. Никто из ребят не нужен. Мне нужна Гуля. Сиди она рядом, я хотел бы, чтобы чайханщик рассказывал долго-долго. Что угодно. Но Гули нет. Она с Саидом ест дыню у реки. На здоровье…
Когда лежишь на спине, раскинув руки и прикрыв глаза, можешь думать про свое, а рассказчику будет казаться, что ты внимательно слушаешь. Не знаю, где кончились мои мысли, где я прислушался к старику.
…Снег летел с лопат. Даль была белой, и в эту белую даль уходила ровная цепочка женщин — в ватниках, шубейках, а то и просто закутанных в платки. Цепочка тянулась вдоль рельсов. Женщины расчищали путь от снега. Дули на руки, пряча их в варежки и тряпицы, но варежки были рваные, а тряпицы разматывались, а снегу было много, и женщин было так много, что казалось — они стояли вдоль полотна до самой Москвы.
Женскую цепь разрывала одинокая мужская фигура на деревянной ноге. Инвалид тоже работал лопатой. И кружилась снежная пыль вокруг людей. И выше их. И выше состава на соседнем пути.
Ну конечно, это был не просто какой-то состав. Это стоял яблочный эшелон.
Вдоль него в сторону женщин, в сторону снежных вихрей старик тянул санки, а на санках стояли ящики. Маленький старик проваливался по колени в снег, Адыл отставал, трудно припадая на ногу в рыхлом снегу, а сзади, отчаянно щурясь без очков, плелся Мансур. Он и так плохо видел, а тут еще снег лепил в глаза.
Они поравнялись с женщинами, остановились, отодрали от ящиков планки.
Снег стал падать на яблоки. И под этим снегом, этим небом яблоки выглядели, как тоже упавшие с неба. Так и смотрела на них девчурка в сером платке, завязанном на спине крест-накрест. Стояла с округлившимися глазами, прижав к груди лопату.
— Бери, — ласково предложил ей старик. — Бери себе. Давай всем. Бери-бери, давай-давай.
Что им оставалось делать? Яблоки замерзнуть могли, пропасть. Зима… А эти люди тоже старались для фронта…
Старик потянул санки, а девчурка уронила лопату. И пошла, спотыкаясь, рядом с его санками, брала из санок яблоки и радостно кричала:
— Валя! Держи!
— Тетя Катя!
— Сергеевна!
— Бабушка!
— Варвара Федоровна! Варвара Федоровна… Не слышите?
— Слышу, — прошептала удивленная женщина в шапочке с мехом, может быть, учительница. Очень похожа… Учительницы всегда похожи только на себя.
Не знаю, так ли это. Но старик хотел пустить в рассказ учительницу, наверно, как хотят иметь в гостях генерала.
— Вам же! Варвара Федоровна!
Женщина неверяще смотрела на старика в халате, на двух его спутников, улыбавшихся людям.
— Нате еще. — Девчурка прибавила ей три яблока и повернулась к старику: — У нее малыши…
Кто-то вздохнул:
— С малышами сейчас беда… Одни слезы.
Женщина сглотнула комок в горле, с трудом улыбнулась. Начала благодарить, но старик уже тянул санки дальше. Благодарность его смущала.
— Дядя Костя!
Остановились перед инвалидом. Девочка дала ему яблоко. Инвалид не стал его есть, спрятал в карман военного ватника, вытянул кисет. Теперь Мансур и Адыл потянули санки дальше, и девчурка пошла с ними и раздавала яблоки, удаляясь от инвалида и старика, потому что старик тут задержался. Слышалось все тише:
— Баба Маня!
— Ой, милые! Откуда вы?
Инвалид пригнулся, грудью защищая от ветра газетный клочок с табаком. Старик помог ему, прикрыв обрывок бумаги своими ладонями. Был инвалид совсем молодой лицом, и старик спросил:
