— Ты плохой начальник, — прошептал он.
Лейтенант обиженно спросил:
— Это почему же я плохой?
— Человек, а ничего не даешь, — сказал старик и пошел к двери мелким старческим шагом.
Юный часовой уступил ему дорогу, а лейтенант крикнул:
— Куда?
— В Москву, — ответил старик, повернувшись в дверях. — Пешком пойду… Принесу и покажу своим детям… — Он вынул из бездонных карманов по яблоку и подержал на ладонях. — А больше нет… Все яблоки лейтенант Пинчук — тю-тю…
Услышав свою фамилию, лейтенант недобро покосился на Безбородова. Тот пружиной вытянулся:
— Разрешите идти?
И выбежал.
Старик засеменил за ним.
— Подожди, отец… У тебя что, сын на фронте?
Старик опять посмотрел на лейтенанта:
— Все… там, на фронте, в окопах… мои сыновья. Сидят, холодно, пули, бомбы — война… А я им яблоки везу. Что есть, то везу… А ты… — укоризненно покачал он головой, — тю-тю!
— Ну и вредный ты, дед!
Лейтенант посмотрел в окно и спросил у юного часового, переводившего глаза с одного на другого:
— Как там наши старички в депо, разогрели «кукушку»?
Старик насторожился. Боец ответил:
— Вроде шипит…
Старик сунул ему яблоко из своей руки. Лейтенант вздохнул и почему-то посоветовался с юношей, как будто тот был здесь самым главным начальником:
— Отдать им эту «кукушку»?
— Конечно, товарищ лейтенант! — вскрикнул боец. — Яблоки… не боеприпасы, но моральный фактор!
— Отдам я вам эту «кукушку»! — рассердился лейтенант. — А больше у меня ничего нету. Сдернет она вас с места — ваше счастье.
Старик онемел.
Он и сейчас был счастлив, вспоминая и заново переживая радость своей немыслимой победы. Мелкие глаза стали большими, чуть не во все стекла очков, которых тогда у него еще не было. Даже крепкие, казалось — вечные, складки на лице разгладились, а лоб приморщился, словно это взлетевшие полоски сивых бровей подтолкнули кожу к тюбетейке. Под белыми усами опять затемнела ямка рта.
Он был не только фантазером, конечно, он был актером. И себе не давал передышки, и мне не давал опомниться, что называется, держал в напряжении.
И пошла «сцена» на «кукушке», стареньком-престареньком паровозике, который долго силился и не мог сдернуть с места вагоны с яблоками. Ходуном ходили рычаги, пыхтела машина, утопая в клубах собственного пара, но колеса без толку крутились на месте. Они забыли о бесконечных рельсах давным- давно. Руки старых мастеров вернули «кукушке» дыхание и голос, но не могли вернуть молодой силы, которой требовала дорога. Живая дрожь пробегала по составу — и только.
Из одного вагона испуганно следили за пыхтящей «кукушкой» Адыл и Мансур и ждали, что же будет. Адыл изредка вздымал к небу глаза и руки.
Белобородый, как леший, машинист суетился на паровозе. Старик был около него и горько похлопывал своей рукой то по плечу машиниста, то по стенке паровоза:
— Ты старый, я старый, и он старый…
— Нам главное — разбежаться, — возражал машинист. — А там — не остановишь… Там он заиграет, как молодой!
И дергал за разные рукоятки.
— Да, да! — соглашался старик. — Как молодой!
Тут он выглянул в окно и переполошился. Сквозь пар, одевший полстанции, к ним рысью приближался Безбородов.
— Вай-вай! — панически забормотал старик, знаками сигналя старому машинисту о беде, — от растерянности у него пропал дар речи.
Безбородов вспрыгнул на паровозную подножку:
— Приказ лейтенанта: с глаз долой! Живо! Санитарный идет. Без толкача.
Машинист сунул ему в руки песочницу. Соскочив, Безбородов начал сыпать горстями песок на рельсы, под колеса паровоза, будто приманивал его.
— Кнута бы ему!
Паровозик, видно, испугался кнута, напрягся — и чудо свершилось, эшелон тронулся. Медленно- медленно, быстрее-быстрее…
Мансур прижал очки к носу. Адыл взмахнул руками, чтобы восславить аллаха, и чуть не вывалился из вагона. Счастливый машинист стер с лица пот, оставив за ладонью грязный след.
— Ну вот…
А старик сдавил плечо машиниста, показывая на встречный дым:
— Санитарный… Отцепляйся, что ли…
— А?
— Гроб без толкача…
Стоял санитарный недолго, пока отцепляли и перегоняли к нему «кукушку». За это время три узбека успели подтащить к нему три ящика с яблоками.
О чем мог еще придумывать и рассказывать старик? Только о своих яблоках…
Из-под вагонов они вытянули за собой эти ящики, перебрались на ту сторону, где стоял санитарный, стали бегать по шпалам вдоль санитарного поезда, совать яблоки в окна, раненым. К ним потянулись руки. Раненые — там лицо с запекшимися губами, там тоскливый глаз среди бинтов — весело закричали, подзывая, засмеялись, передавая яблоки друг другу. Один боец, с перебинтованной рукой, удивленно ел яблоко и еще более удивленно говорил из окна:
— И не стреляют…
— Кушайте яблоки! Узбекские… Вкусные…
— Спасибо, — летело в ответ из разных окон. Неожиданно санитарный тронулся… Старик схватил ящик и затрусил, догоняя подножку. Он успел поставить ящик на ступеньку. Двое раненых открыли дверь и втащили яблоки в вагон.
Хромой Адыл, торопясь, доковылял с ящиком до другой ступеньки, плывущей мимо, брякнул на нее свою ношу. Дверь там все не открывалась, — может, в том вагоне не было ходячих раненых, — и ящик поехал на ступеньке, покачиваясь.
Мансур нагнулся за третьим ящиком. С его носа упали очки. Он неловко потоптался, наступил на них, раздавил, бессильно выпрямился и пошел к бегущему эшелону вслепую, вздрагивая от неясного мелькания вагонов, сближаясь с ними.
Ящик, поставленный на подножку Адылом, качнулся последний раз и упал. Яблоки запрыгали, покатились под колеса.
— Назад!
Это закричала девушка с подножки Мансуру, и тот остановился, держа ящик с яблоками у живота и беспомощно улыбаясь, а вагоны мелькали и постукивали.
Последним прошипел паровозишка-толкач — «кукушка».
Белобородый машинист с перепачканным лицом возник в окне, снял картуз и, дернув неугомонной рукой какой-то рычаг, голосисто гуднул на прощанье. Крикнул:
— Я поехал!
Ушел санитарный. Но три странных фигуры в халатах стояли и стояли на шпалах.
