горизонта порыжел. Облетевшие подсолнухи, напоминая старух, больше не поворачивались за солнцем и неподвижно чернели мертвыми лепешками. Угасающей позолотой отдавали кукурузные поля. Лишь клены у отстававших станционных домиков, грязных от дождей и пыли, поднимаемой и колесами поезда, полыхали раскаленно, казалось, уж дальше некуда, но какой-то клен разгорался еще раскаленней, еще внезапней, как крик.
Зина повернулась от чужого взгляда. На нее смотрели из тамбура. Неотрывно. Беззастенчиво. Хоть уходи. И она пошла — к нему. Молча взяла предложенную сигарету, молча задымила, и когда уже была сигарета на исходе, он спросил:
— Вы актриса?
Она поморщилась.
— Как только женщина более или менее ничего, так актриса? Все терплю, кроме глупости.
Он затряс головой: да, да, да.
— Я не знал, как спросить, кто вы?
— Архитектор. А вас, как я понимаю, нечего и спрашивать. Степная глубинка, крохотный городочек у Аральского моря, вдали от глаз, сплошной секрет! И скучное, но пожирающее душу, но, безусловно, интересное дело, наверное, самое нужное сегодня. Угадала?
Он захохотал. Откровенно, неудержимо, закинув свою чернющую голову. Что за радость — откровенные люди! Как легко с ними, удобно — не существовать, а жить! Она тоже смеялась, сама не зная чему, все звонче и звонче, а он сказал:
— Дело, действительно нужное, и я даже уверен — самое. И для меня — интересное, тоже — самое. Но другим — бог с ними! — может показаться скучным, особенно, если им занимается такой рослый дядька, которому впору выступать борцом в цирке.
— Кто же вы?
— Рыбовод. Научней — ихтиолог. И мой здешний друг — рыбовод. Мы разводим рыбу в прудах.
— Постойте! Ну, тут, в степи, пруды. А вам-то они к чему? У вас же — море!
— Аральское.
— Ну?
— Оно почти без рыбы.
— Почему?
— Море сохнет, рыба дохнет. Это пословица, рожденная у нас. Можно и научней. Бывает, все на свете высыхает… Почти стихи! Грустные. Трагичные. Высыхают даже моря. Возрастает соленость, которой не выдерживают замечательные аральские усачи, лещи, сазаны. Сейчас она в два раза выше довоенной. Пропадают нерестилища, научней, нерестовые площади, рыбе негде размножаться.
— Я только что от моря и не могу представить себе, как оно сохнет.
— Городок, в котором я живу десяток лет, незадолго до этого был портом. С маяком. Еще дети, не кончившие школу, помнят, как под окнами их домов, облицованных солнечным, будто отполированным камышом, гуляли волны, штормы гремели, а первоклашки не видели своего моря. Оно откатилось, на добрый десяток километров. Ничтожный по числу рыбацкий флот, когда-то романтичные, а теперь старенькие фелюги добираются до моря по каналу, а канал для них каждую ночь чистит плавающий экскаватор.
— Почему?
— Канал засыпают песчаные бури, неизбежные в пустыне. Вокруг моря — пески. И вдоль канала, на всем пути фелюг, все глубже врастая в песок, валяются и большие корабли, и маленькие лодки, черные от солнца и смолы, как уголь, а над ними вместо чаек кружат и орут вороны. Кладбище кораблей.
— Почему?
— Кораблю нужен не только морской простор, но и человек. Они — братья. А где море, там уже нет людей, потому что нет пресной воды, жилья, дорог, а где люди, жилье, дороги, там нет моря.
— Это преступление!
— Природы.
— Вы боретесь с ней?
— Среди многих. В Арал повернут сибирские реки, его спасут. И мы выпустим в него миллионы мальков — снова вырастут и зарезвятся усачи, сазаны и даже рыбы осетровой породы, которая сейчас напрочь… выбыла!
— Вы приезжали к другу посмотреть его хозяйство?
— Да. Полносистемное, научно говоря. У него есть маточные пруды, выростные, нагульные… Короче, от малька до товарной рыбы. Извините, это уже скучно… Но… я посмотрел попутно. У нас все это тоже есть. У меня. Я приезжал встретить его дома. Получил телеграмму из больницы и встретил. Он приехал, а я уже накрыл стол. Что за дом, где тебя никто не ждет?
— Он одинок?
— Да.
— А вы?
— Уезжая, я оставляю в своей комнате радио включенным. И меня встречает чей-то голос, а то и музыка. Я издали слышу ее в открытое окно.
— Не боитесь, что залезут?
— Что вы! Под моим окном всегда сидят старики, слушают радио. Так говорят. А на самом деле, извините, ждут меня. Я для них немножко — море, немножко — будущее их детей.
— И вы всегда возвращаетесь?
— Я и сейчас сойду в Харькове и завтра уже буду там.
— А Москва?
— В другой раз.
— Почему?
— Вы много спрашиваете: почему?
— А вы боитесь ответить?
— Я робкий человек, да еще напуган жизнью. Личной, имеется в виду. Но это, наверное, тоже скучно.
— Нет!
У нее вырвалось слово слишком категорически, но, говорят же, оно — не воробей, вылетит — не поймаешь. Вылетело. И она ждала.
— Как вас зовут? — спросил он.
— А вас?
Мужчине принято называться первым.
— Искандер Тургунов. Я узбек.
— А я — Зина. Что значит — Искандер? Торжественно.
— Еще бы! Так у нас зовут Македонского. Искандер Зюлькарнайн.
— Значит, Александр. Разрешите называть вас Сашей, Македонский?
— Тронут.
— Скажите, уж не из-за меня ли вы хотите сойти в Харькове и улететь?
— Вопрос!
— Мы же не дети.
— Из-за вас.
— Правда? Почему? Ну, не робейте! В поезде легко говорится. Слезли — разошлись. Не скажете?
— Скажу, как это ни глупо. Девушка, которую я любил, сначала обещала, а потом так и не приехала ко мне на Арал. С тех пор и до… до сегодня я как умер в этом деле. Ждал чего-то, конечно, оживая временами, но… Я традиционен кошмарно! Мой идеал — крепкая семья, дети. Все испарилось! А сегодня…
— А сегодня? — спросила Зина умолкшего Македонского.
— Увидел женщину, которой могу сделать предложение.
— Сделайте, — сказала Зина шутливо.
— С одним условием.
— Каким?
