фонари светились под небом звездами. Маленькие, но многочисленные. От нее отмахивались, пока однажды не явился тот же запыхавшийся Вова и не рекомендовал еще одного увлеченного человека, не просто изобретателя, а художника душой. Через несколько месяцев родились светильники. Мало того, родилось и новое покрытие, за которым сияло небо. Полная неподдельность! Жена этого инженера называет его одержимым. «Не паникуйте! — говорила она часто звонившей Зине. — Он одержим своим сиянием, как сумасшедший!»
Саша вскочил, подошел к ней и поцеловал.
— Зина, я понимаю твою неуемность. Но при чем тут ты? Химия, пластики, гвозди — это же не твоя, извини, забота! Что ты делаешь в этих институтах?
— Я? — ответила она, прижавшись к нему. — Не знаю. Я бегаю.
— А сил хватает?
— Хватит, пока ты со мной. На что угодно!
Впереди было решающее совещание у главного архитектора города, через две-три недели.
— Я прилечу в этот день, — сказал он, — дай телеграмму.
И вечером в тот памятный день она пришла домой, а Саша уже ждал ее. На столе, в новой вазе, раскинулся большущий букет цветов, да не каких-то, а ташкентских…
— Это тебе независимо ни от чего. Как дела? — опять спросил он.
— Нормально.
— А чего ты мрачная?
Неожиданно и недобро она повысила голос:
— Устала!
— Это пройдет.
— Две ночи не спала перед роковым совещанием. Думала, все сломается, и я уеду к тебе. А проект пустили в дело. И даже без поправок!
— И что еще? — спросил он, громко открыв шампанское. — Признавайся сразу, будет легче.
— Тебе — легче?
— Не валяй дурака, тебе.
— Ожидается, в нашем районе будут строить стадион под стеклянной крышей. Почему бы нет?
— И ты? Как это коснется тебя?
— Главный предложил мне уже поломать голову над стадионом, чтобы это никого не застало врасплох.
Саша едва не сказал что-то, но придавил слова, разлил шампанское, поднял бокал, и молчание затянулось. Он глотнул, и она глотнула, и он подумал: а вот ее первая фраза все и определит, я не буду больше ничего говорить. Когда-то она поделилась с ним, что любит шампанское. Повторила бы хоть это, и прозвучало бы так празднично, честное слово!
Но она встала, отвернулась, подошла к дивану, выдернула из-под его сиденья подушку, взбила и так же, не оглядываясь, попросила:
— Ты сегодня не лезь ко мне.
— Понял, — обронил Саша.
Уже когда он растянулся в кухне, на медвежьей шкуре, до него долетел голос из комнаты:
— А почему бы тебе не перебраться ко мне? Будешь разводить рыбу в подмосковных прудах, в теплых водах, а научно — термальных, где она растет круглый год без остановки на зиму. Эту теплынь наверняка сбрасывает попусту какая-нибудь ТЭЦ.
Он вроде бы и не хотел отвечать, но не выдержал:
— Ох, какая ты образованная!
— Я читаю о рыбе все статьи в газетах.
— Это была его статья.
— Чья?
— Друга, к которому я приезжал на степной разъезд и который невольно познакомил нас.
— Правда? Он много сделал для своей степи, а ты для своего Арала. Может быть, хватит?
Саша опять долго молчал, потом ответил:
— Для своей земли сколько ни делай, все мало.
Ночью он оделся почти бесшумно и ушел, надеясь попасть на предрассветный самолет. И когда уже парил над облаками, затянувшими землю без промежутка, успокаивал себя тремя словами: хорошая штука — самолет. Никакого успокоения не наступало, но он уже был опытным в несчастьях. У него, казалось, ничего не было дороже воспоминаний — и появилась Зина. Жизнь щедра, это факт. Больше никого, наверное, не появится, он и не хотел, но терзанье пройдет, может быть, через год, может быть, через два, не спеши, терпи… И останутся новые воспоминания…
А Зина проснулась, когда он уходил. Она услышала, как все же щелкнул придерживаемый пальцем язычок замка. Зина поняла, что гость — на аэродром. Ну, ладно…
«Что ладно, девочка?» — вдруг спросила она себя. Он придет домой, где играет радио, а по стеклам катятся капли дождя, невзначай пролетевшего мимо… И недолгую праздничную фантазию властно сменит будничная тоска!
И еще неожиданней она подумала, что не позже, чем через три дня, полетит за ним. Саша уже говорил секретарю горкома, что ждет жену — столичного архитектора, и тот обрадовался. Они построят новый город, а море вернется к его порогам. А стадион сделает Танька, пардон, Татьяна. Ей помогут, и сама Зина, и Вова, и все. Вову надо поздравить с новым ребенком. Не забыть. И у них с Сашей родится сын. И, может быть, дочка. Как-то она спросила Сашу: «Почему ты ни разу не сказал мне: я люблю тебя».
— Разве это так не понятно? Боюсь слов.
— Но бойся простых вещей. Знаешь, что сказал Сомерсет Моэм? Простые слова становятся банальностями от частого повторения.
— Я боюсь тебя обидеть банальной фразой.
— Ты смешной, как Дон-Кихот.
— Он не смешной. Он грустный.
— В наш деловой век грустные люди выглядят смешно. А знаешь, за что я тебя люблю? Ты никогда не станешь лишь деловым. Не подчинишь этому без остатка силы, время, знакомства, деньги, даже любовь. Это тебе противоестественно! Что ты молчишь?
— Заслушался.
— Поговори со мной. Молчанье это ведь тоже — мука!
— «За краткость платят кровью… Как страх сбыванья вещих снов, страх написанья вечных слов — причина многословья», — прочел он на память.
— Кто это?
— Евтушенко.
— Не встречала. Не успеваю все собирать.
— А у меня — все. Мне оставляют в книжном магазине. Я в городе — культурная единица.
— Здорово!
С кем она еще могла так говорить? Ей захотелось увидеть сон. Но она усмехнулась. Сны — случайность, а жизнь — в ее руках. Жизнь куда лучше.
Бесповоротно решив все, она закрыла глаза и уснула счастливо и крепко, как никогда. Ей даже не снились сны.
1982
Под древним деревом
Я хожу по переулку, где когда-то бегал мальчишкой, играя в лапту и «чижика», маленькую деревяшку с заостренными концами, запускаемую ударом палки как можно дальше. Этот среднеазиатский город,
