Этот человек со всеми вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.
В течение первого дня он раза два подшутил над Максимом, а вечером, в кухне, уже сидел на корточках перед его сундуком, разбирал книжки и, небрежно швыряя их на пол, говорил:
- Это - дрянь, это - тоже, - тоже...
Заложив руки за спину, рыжий парень стоял сзади него, искривив губы.
- Да вы сами-то - читали? - с сердцем спросил он наконец.
Дядя Марк подвинул к нему рукою отброшенные книги, предлагая:
- Бери любую, спрашивай, о чём в ней речь идёт, ну!
- Не хочу, - вздохнув, молвил Максим.
- Ага, струсил!
- Нисколько даже!
- Говори! Вот я тебе могу дать книжки, получше твоих.
Максим тоже присел на корточки, недоверчиво спрашивая:
- Дадите?
- Уж дам!
- У вас - про что?
- Про всё. Про жизнь, про народ.
- Народ я и без книг знаю, - сказал парень, снова вздохнув.
Дядя Марк крякнул, сел на пол и обнял колени руками.
- Знаешь?
- А конечно. Эка мудрость!
- Ты мне, брат, расскажи про народ, сделай милость! - попросил старик как будто серьёзно, а Шакир весело засмеялся, да и Кожемякину смешно стало.
- Хохотать - легко! - сказал Максим, вставая и сердито хмурясь. Схватил шапку, нахлобучил её и пошёл в сени, бормоча: - Для смеха ума не надо.
- Ого-о! - воскликнул старик, весело блестя глазами.
- Ухи надо трепать, - посоветовал Шакир, сердито взмахнув рукой.
- Зачем? Мы, брат, ему мозги встреплем...
Дядя Марк легко встал с пола, потянулся и сказал:
- Чайку бы попить, а?
'Упокой господи светлую душу его с праведниками твоими', - мысленно сказал Кожемякин, перекрестясь, и, взяв тетрадь, снова углубился в свои записи.
'Ко всякому человеку дядя Марк подходит просто, как будто давно зная его, и смотрит в глаза прямо, словно бы говоря взглядом:
'Не стесняйся, брат, видал я людей гораздо хуже тебя, говори всё прямо!'
Все и говорят с ним без оглядки, особенно Максим.
- Люди, - говорит, - мне подозрительны, правды ни в ком нет, доброта их обманна и не нужны они мне.
А дядя Марк смеётся:
- Так-таки и не нужны? Ты погоди, цыплёнок, кукареку петь, погоди!
Сердится Максим-то, а хмурость его как будто линять стала, и дерзостью своей меньше кичится он.
Вчера дядя Марк рассказывал Шакиру татарскую книгу, а я себе некоторые изречения её записал:
'Возьмите законы бога руками силы и могущества и покиньте законы невежд'.
'Скоро всё, что в мире, исчезнет, и останутся одни добрые дела'.
Впутался Максим, начал горячо утверждать, что русские проповедники умнее татар, а дядя Марк сразу и погасил огонь его, спросив:
- Ты прошлый раз говорил, что в чертей не веришь?
- И не верю.
- Так. А весьма уважаемый наш писатель Серафим Святогорец говорит: 'Если не верить в существование демонов, то надобно всё священное писание и самую церковь отвергать, а за это в первое воскресенье великого поста полагается на подобных вольнодумцев анафема'. Как же ты теперь чувствуешь себя, еретик?
Заёрзал парень, угрюмо говорит:
- Один какой-то...
Дядя Марк обещал ему с десяток других подобных представить, а парень просит:
- Серафима этого дайте.
Смеётся старик.
- Не веришь мне?
А Максим сердится.
- Не вам, а ему.
И на сей раз - не убежал. А Шакир, седой шайтан, с праздником, - так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет собою человек, имеющий здравый ум и доброе сердце, без прикрасы можно сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу'.
'Дни идут с незаметной быстротой и каждый оставляет добрую память о себе, чего раньше не было.
Писарь из полиции приходил, тайно вызвал меня и упрекал, что опять я пустил в дом подозрительного человека.
- Надо же, - говорю, - жить-то ему у кого-нибудь.
Допытывался, о чём старик говорит, что делает, успокоил я его, дал трёшницу и даже за ворота проводил. Очень хотелось посоветовать ему: вы бы, ребята, за собой следили в базарные дни, да и всегда. За чистыми людьми наблюдаете, а у самих носы всегда в дерьме попачканы, - начальство!
Дяде Марку не скажу об этом, совестно и стыдно за город. В кои-то веки прибыл чистый человек, а им уж и тошно.
Слушал я вчера, как он на заводе ребят про песни спрашивал и поговорки, а после, в горнице, за чаем рассказывал мне:
-- Поговорка - большая вещь, в ней народная мысль, как масло, густо сбита. Вот, примерно: 'Коль народишко ссорится - воеводы сытно кормятся, а будь жизнь смирна - воеводам ни зерна'. Другая: 'Не там город, где городьба, а где ума поболе', - это народ сложил в ту пору, когда ещё цену и силу ума понимал верно. А пришло другое время, он отметил: 'Силу копят не умом, а дубьём да рублём', 'Не суй бороду близко городу' - замечаете: как будто два народа составляли эти речения, один - смелый, умный, а другой хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим.
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье слово надобно внимание обращать, тогда и будет тебе всё понятно, а я жил разиня рот да глядел через головы и дожил до того, что вижу себя дураком на поминках: мне говорят - 'хорош был покойник', а я на это - 'удались блинки!'
'Он, как и Евгенья, тоже в ссылке, в Сибири, был, а до ссылки смотрителем служил в духовном училище. Пострадал за книжки, которые не велят читать. Жизнь его очень запутана, и трудно разобрать, сколько раз он сидел по тюрьмам, а спросить - неловко. Сам он про себя не любит рассказывать, а если говорит, так неохотно, с усмешкой, и усмешка эта не нравится мне, скушно от неё на душе. От сидячей жизни, должно быть, он и стал таким непоседой, пяти минут не держится на стуле. Очень много в нём забавного: соберёт бороду, закроет ею рот и пустит в седую её гущу дым табачный, и дымится она, а он носом потягивает - доволен. Лысину чешет всегда в одном месте, над левым ухом, и всегда мизинцем правой руки, перекидывая её через голову. Штаны поддёргивает, словно бы заигравшийся мальчуган.
Он всё знает: заболела лошадь - взялся лечить, в четверо суток поставил на ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и за ухо его губами хватает, - хорошо было на душе у меня. А он ворчит:
- Не балуй, ты, гладкая! Какая ты лошадь, ты - кошка. Просто - кошка ты! - И язык ей показал. Чудачина. Белка, чуя ласку, скалит зубы, играет.
