Он глубоко вздохнул, чувствуя, что с его сердца как будто какая-то кора отвалилась. Женщина, вздрагивая, всё крепче прижимала его к себе и говорила отрывистым, бессвязным шёпотом:
- Что денег взял - это хорошо. Значит - грабёж... Без этого подумали бы, что - ревность...
- Каяться я не буду, - говорил Илья задумчиво. - Пусть бог накажет... Люди - не судьи. Какие они судьи?.. Безгрешных людей я не знаю... не видал...
- Господи! - вздохнув, сказала Олимпиада. - Что будет?.. Голубчик... Я - ничего не могу... ни говорить, ни думать, и надо нам отсюда уходить...
Она встала и пошатнулась, как пьяная. Но, закутав голову платком, она вдруг заговорила спокойно:
- Как же теперь, Илюша? Неужто пропадать?
Илья отрицательно качнул головою.
- Так ты... у следователя-то говори всё, как было...
- Так и скажу... Ты думаешь, я за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика - в каторгу пойду? Ну, нет, я в этом деле не весь! Не весь, - поняла?
Он покраснел от возбуждения, и глаза его сверкали. А женщина наклонилась к нему, шёпотом спрашивая:
- Денег-то только две тысячи?
- Две... с чем-то...
- Бедненький ты! И это не удалось! - грустно сказала женщина, на глазах её сверкнули слёзы.
Илья, взглянув ей в лицо, усмехнулся с горечью.
- Разве я для денег? Ты - пойми... Погоди, я первый выйду отсюда... Мужчина всегда первый выходит...
- Ты - скорее приходи ко мне... Скрываться не надо нам... Скорее! тревожно говорила ему Олимпиада.
Они поцеловались долгим, крепким поцелуем, и Лунёв ушёл. Выйдя на улицу, он нанял извозчика и когда ехал, то всё оглядывался назад - не едет ли за ним кто-нибудь? Разговор с Олимпиадой облегчил его и вызвал в нём хорошее чувство к этой женщине. Ни словом, ни взглядом она не задела его сердца, когда он сознался ей в убийстве, и не оттолкнула от себя, а как бы приняла часть греха его на себя. Она же за минуту перед тем, ничего ещё не зная, хотела погубить его и погубила бы, - он видел это по её лицу... Думая о ней, он ласково улыбался. А на следующий день Лунёв почувствовал себя зверем, которого выслеживают охотники.
Утром его встретил в трактире Петруха, на поклон Ильи чуть кивнул ему головой и при этом посмотрел на него как-то особенно пристально. Терентий тоже присматривался к нему и вздыхал, не говоря ни слова. Яков, позвав его в конурку к Маше, там испуганно сказал:
- Вчера вечером околоточный приходил и всё про тебя у отца расспрашивал... что это?
- О чём расспрашивал? - спокойно осведомился Илья.
- Как ты живёшь... пьёшь ли водку... насчёт женщин. Называл какую-то Олимпиаду, - не знаете ли? - говорит. Что такое?
- А чёрт их знает! - сказал Илья и ушёл. Вечером этого дня он опять получил записку от Олимпиады. Она писала:
'Меня допрашивали о тебе, - сказала я всё подробно. Это совсем не страшно и очень просто. Не бойся. Целую тебя, милый'.
Он бросил записку в огонь. В доме у Филимонова и в трактире все говорили об убийстве купца. Илья слушал эти рассказы, и они доставляли ему какое-то особенное удовольствие. Нравилось ходить среди людей, расспрашивать их о подробностях случая, ими же сочинённых, и чувствовать в себе силу удивить всех их, сказав:
'Это я сделал!..'
Некоторые хвалили его ловкость и храбрость, иные сожалели о том, что он не успел взять всех денег, другие опасались, как бы он не попался, и никто не жалел купца, никто не сказал о нём доброго слова. И то, что Илья не видел в людях жалости к убитому, вызывало в нём злорадное чувство против них. Он не думал о Полуэктове, а лишь о том, что совершил тяжкий грех и впереди его ждёт возмездие. Эта мысль не тревожила его: она остановилась в нём неподвижно и стала как бы частью его души. Она была как опухоль от удара, - не болела, если он не дотрагивался до неё. Он глубоко верил, что настанет час и - явится наказание от бога, который всё знает и законопреступника не простит. Эта спокойная, твёрдая готовность принять возмездие во всякий час позволяла Илье чувствовать себя почти спокойно. Он только более придирчиво стал отмечать в людях дурное. Стал угрюмее, сосредоточенней, но так же, как раньше, с утра до вечера ходил по городу с товаром, сидел в трактирах, присматривался к людям, чутко слушал их речи. Однажды, вспомнив о деньгах, зарытых на чердаке, он подумал, что надо их перепрятать, но вслед за тем сказал себе:
'Не надо. Пускай лежат там... Будет обыск и найдут их - сознаюсь!..'
Но обыска не было, к следователю его всё не требовали. Позвали только на шестой день. Перед тем, как идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри у него всё было туго натянуто и ему казалось - если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее. И на лестницу в камеру он вошёл не торопясь, осторожно, как будто был одет в стекло.
Следователь, молодой человек с курчавыми волосами и горбатым носом, в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко потёр свои худые белые руки, а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь в лицо Ильи большими тёмными глазами. Илья молча поклонился ему.
- Здравствуйте! Садитесь... сюда вот...
И он движением руки показал ему на стул у большого стола, покрытого малиновым сукном. Илья сел и осторожно локтем отодвинул какие-то бумаги, лежавшие на краю стола. Следователь заметил это, вежливо убрал бумаги, а потом сел за стол против Ильи и молча начал перелистывать какую-то книгу, исподлобья поглядывая на Лунёва. Это молчание не понравилось Илье, и он, отвернувшись от следователя, стал осматривать комнату, первый раз видя такое хорошее убранство и чистоту. На стенах висели портреты в рамах, картины. На одной был изображён Христос. Он шёл задумчиво, наклонив голову, печальный и одинокий, среди каких-то развалин, всюду у ног его валялись трупы людей, оружие, а на заднем плане картины поднимался чёрный дым что-то горело. Илья долго смотрел на эту картину, желая понять, что это значит, и ему даже захотелось спросить об этом, но как раз в ту минуту следователь шумно захлопнул книгу. Илья вздрогнул и взглянул на него. Лицо следователя стало сухим, скучным, а губы у него смешно оттопырились, точно он обиделся на что-то.
- Ну-с, - сказал он, постукивая пальцами по столу, - Илья Яковлевич Лунёв, - так?
- Да...
- Вы догадываетесь, зачем я вас позвал?
- Нет, - ответил Илья и снова мельком взглянул на картину. В комнате было тихо, чисто, красиво, - никогда ещё Лунёв не видал такой чистоты и так много красивых вещей. От следователя пахло чем-то приятным. Всё это развлекало Лунёва, успокаивало его и вызывало в нём завистливые думы:
'Ишь как живёт... Должно быть, выгодно воров и убиец ловить... Сколько ему жалованья платят?'
- Нет? - повторил следователь, как бы удивлённый чем-то. - А разве Олимпиада Даниловна вам ничего не сообщала?
- Нет, - я её давно уже не видал..
Следователь откачнулся на спинку кресла и опять смешно вытянул губы.
- А как давно?
- Н-не знаю... Дён... восемь, девять, пожалуй...
- Ага! Так-с... А что, скажите, часто вы у неё встречали старика Полуэктова?
- Это убитого-то?.. - спросил Илья, взглянув в глаза следователя.
- Вот, вот! Его...
- Не встречал никогда...
- Никогда?! Мм...
- Никогда...
