- За мной сыщики поглядывают, - вполголоса сообщила Олимпиада. - Да и за тобой, наверно...
- Ка-ак же! - со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. - Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу. Ничего не будет, - не их дело! И не волк я, а несчастный человек... Я никого не хотел душить, меня самого судьба душит... как у Пашки в стихе сказано... И Пашку душит, и Якова... всех!
- Ничего, Илюша, - сказала женщина, заваривая чай. - Всё обойдётся!
Лунёв встал с дивана, подошёл к окну и, глядя на улицу, угрюмо, со злым недоумением в голосе продолжал:
- Всю жизнь я в мерзость носом тычусь... что не люблю, что ненавижу к тому меня и толкает. Никогда не видал я такого человека, чтобы с радостью на него поглядеть можно было... Неужто никакой чистоты в жизни нет? Вот задавил я этого... зачем мне? Только испачкался, душу себе надорвал... Деньги взял... не брать бы!
- Не горюй! - утешала его Олимпиада. - Жалеть его - сердца нет.
- Я - не жалею... Я - оправдаться хочу. Всяк себя оправдывает, потому - жить надо!.. Вон следователь - живёт, как конфетка в коробочке... Он никого не удушит. Он может праведно жить - чистота вокруг...
- Погоди, уедем мы с тобой из этого города...
- Не-ет, я никуда не уеду! - твёрдо сказал Лунёв, оборачиваясь к женщине. И, грозя кому-то, он добавил: - Я подожду, погляжу, что дальше будет...
Олимпиада на минутку задумалась. Она сидела у стола, пред самоваром, пышная и красивая, в белом широком капоте.
- Я ещё поспорю, - значительно кивая головой, говорил Лунёв, расхаживая по комнате.
- А! - обиженно воскликнула женщина, - ты это потому не хочешь ехать, что боишься меня? Думаешь, я теперь навсегда тебя в руки заберу, думаешь, коли я про тебя... это знаю, - пользоваться буду? Ошибся, милый, да! Насильно я тебя за собой не потащу...
Она говорила спокойно, но губы у неё вздрагивали, как от боли.
- Что ты говоришь? - удивлённо вслушиваясь в её слова, спросил Лунёв.
- Неволить я тебя не стану, не бойся! Иди, куда хочешь, - пожалуйста!
- Погоди! - сказал Илья, садясь рядом с нею и взяв её за руку. - Не понимаю я, с чего ты этак заговорила?
- Притворяйся! - тоскливо крикнула Олимпиада, выдернув руку из его руки. - Знаю я - ты гордый, ты жёсткий! Старика мне простить не можешь, и противна тебе жизнь моя... думаешь ты теперь, что из-за меня всё это вышло... ненавидишь меня!..
- Врёшь! - гордо сказал Илья. - Врёшь ты, - ни в чём я не виню тебя. Я знаю - для нашего брата чистых да безгрешных женщин не приготовлено... нам они дороги. На них ведь жениться надо: они детей родят... Чистое - всё для богатых... а нам - огрызочки, нам - ососочки, нам - заплёванное да захватанное.
- И оставь меня, захватанную! - вскрикнула Олимпиада, вскочив со стула. - Уходи! - Но тут на глазах её сверкнули слёзы, и она осыпала Илью горячими, как угли, словами: - Я сама, своей волей залезла в эту яму... потому что в ней денег много... Я по ним, как по лестнице, назад поднимусь... и опять буду хорошо жить... ты мне в этом помог. Знаю... И люблю тебя - хоть десятерых задуши. Я в тебе не добродетель люблю гордость люблю... молодость твою, голову кудрявую, руки сильные, глаза твои строгие... укоры твои - как ножи в сердце мне... зато я тебе буду... по гроб благодарна... ноги поцелую, - на!
Она свалилась в ноги к нему и целовала его колени, вскрикивая:
- Бог - видит! Я для своего спасения согрешила, ведь ему же лучше, ежели я не всю жизнь в грязи проживу, а пройду скрозь её и снова буду чистая, - тогда вымолю прощение его... Не хочу я всю жизнь маяться! Меня всю испачкали... всю испоганили... мне всех слёз моих не хватит, чтобы вымыться...
Илья сначала отталкивал её от себя, пытаясь поднять с пола, но она крепко вцепилась в него и, положив голову на колени, тёрлась лицом о его ноги и всё говорила задыхающимся, глухим голосом. Тогда он стал гладить её дрожащей рукой, а потом, приподняв с пола, обнял и положил её голову на плечо себе. Горячая щека женщины плотно коснулась его щеки, и, стоя на коленях пред ним, охваченная его сильной рукой, она всё говорила, опуская голос до шёпота:
- Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила... Потом - одолели меня... девочку пьяной напоили... девочка была... чистенькая... как яблочко, была твёрдая вся, румяная... Плакала над собой... жаль было красоты своей... Не хотела я, не хотела... А потом вижу... всё равно! Нет поворота... Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала... До тебя - с душой не целовала никого...
Она окончила свои слова тихим шёпотом и вдруг рванулась из объятий Ильи:
- Пусти!
Он ещё крепче стиснул её руками и начал целовать её лицо со страстью, с отчаянием.
- На слова твои мне сказать нечего... - горячо говорил он. - Одно скажу - нас не жаль никому... ну, и нам жалеть некого!.. Хорошо говорила ты... Хорошая ты моя... люблю тебя... ну не знаю как! Не словами это можно сказать...
Её речи, её жалобы возбудили в нём горячее, светлое чувство к этой женщине. Её горе как бы слилось с его несчастием в одно целое и породнило их. Крепко обняв друг друга, они долго тихими голосами рассказывали один другому про свои обиды.
- Не будет нам с тобой счастья, - сказала женщина, качая головой безнадёжно.
- Ну, - несчастье попразднуем!.. В каторгу понадобится идти - вместе айда? Слышишь? А пока - будем горе с любовью изживать... Теперь мне - хошь жги меня огнём... На душе - легко...
Взволнованные разговором, возбуждённые ласками, они смотрели друг на друга, как сквозь туман. Им было жарко от объятий и тесно в одеждах...
За окнами небо было серое, скучное. Холодная мгла одевала землю, оседая на деревьях белым инеем. В палисаднике пред окнами тихо покачивались тонкие ветви молодой берёзы, стряхивая снежинки. Зимний вечер наступал...
Через несколько дней Лунёв узнал, что по делу об убийстве купца Полуэктова полиция ищет какого-то высокого человека в барашковой шапке. При осмотре вещей в лавке убитого были найдены две серебряные ризы с икон, оказалось, что они краденые. Мальчик, служивший в лавке, показал, что эти ризы были куплены дня за три до убийства у человека высокого роста, в полушубке, по имени Андрея, что человек этот не однажды продавал Полуэктову серебряные и золотые вещи и что Полуэктов давал ему деньги в долг. Потом стало известно, что накануне и в самый день убийства человек, подходящий под описание мальчика, кутил в публичных домах.
Каждый день Илья слышал что-нибудь новое по этому делу: весь город был заинтересован дерзким убийством, о нём говорили всюду - в трактирах, на улицах. Но Лунёва почти не интересовали эти разговоры: мысль об опасности отвалилась от его сердца, как корка от язвы, и на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь об одном: как теперь будет жить?
И чувствовал себя, как рекрут пред набором, как человек, собравшийся в далёкий, неизвестный путь. Последнее время к нему усиленно приставал Яков. Растрёпанный, одетый кое-как, он бесцельно совался по трактиру и по двору, смотрел на всё рассеянно блуждавшими глазами и имел вид человека, занятого какими-то особенными соображениями. Встречаясь с Ильёй, он таинственно и торопливо, вполголоса или шёпотом, спрашивал его:
- У тебя нет время потолковать со мной?
- Погоди, некогда...
- Ах ты!.. а дело важное.
- Что такое? - спросил Илья.
- Книга-то! Объясняет себя так, брат, что ой-ой! - пугливо сказал Яков.
- А ну тебя, с книгами! Ты вот что скажи: с чего это отец твой на меня зверем смотрит?
Но то, что совершалось в действительности, не задевало внимания Якова. В ответ на вопрос товарища он с недоумением вытаращил глаза и осведомился:
- А что?. Я ничего не знаю. Слышал я раз, - дяде твоему он говорил, что-то вроде того, будто ты фальшивыми деньгами торгуешь... да ведь это так он, зря...
- А ты почему знаешь, что зря? - с улыбкой спросил Илья.
