– беда ходит тройней: от Христа беда, от Николы, от Егория. А после матерь божья скажет им: «Будет, детки!» Тут они опомнятся…
О Никандре – не говорили, он был человек чужой, не нашей мастерской, но много рассказывалось о быстром беге, силе и выносливости пожарных лошадей.
В обед являлся Гараська – ловкое, красивое животное, парень с наглыми глазами распутника и вора, фальшиво ласковый со всеми, кого боялся; он торжественно объявил мне, что я перевожусь в подручные пекаря на место Никандра – жалованье шесть рублей.
– С возвышением! – весело крикнул Пашка, но тотчас же нахмурился и спросил: – Это – кто распорядился?
– Хозяин.
– Да ведь у него – запой?
– Нисколько даже! – усмехаясь, сказал Гараська. – Вчерась он действительно помянул души усопших, а сегодня – в полном своём достоинстве и во всей красоте, – поехал муку покупать…
– Стало быть, – со свиньями дела не кончены, – сердито и медленно выговорил Цыган.
На меня смотрели злобно, с завистью, с нехорошими усмешками, по мастерской плавали тяжёлые, обидные слова:
– Пошла битка в кон…
– Чужая птица – всегда чужая…
Шатунов медленно жевал свои особливые слова:
– Крапиве своё место, маку – своё…
А Кузин прятал свои мысли за словами, которые он говорил, когда думал что-либо дурное:
– Который раз я вам, дьяволятки, указываю – икону-то божию почистили бы!
Только Артём громко крикнул:
– Ну, залаяли! Завизжали! …Первой же ночью работы в хлебной, когда я, замесив одно тесто и поставив опару для другого, сел с книгой под лампу, – явился хозяин, сонно щуря глаза и чмокая губами.
– Читаешь? Это – хорошо. Это лучше, чем спал бы, – тесто не перестоится, не проспишь…
Он говорил тихонько, потом, кинув осторожный взгляд под стол, где храпел пекарь, сел рядом со мною, на мешок муки, взял книгу из рук у меня, закрыл её и, положив на толстое колено своё, прижал ладонью.
– Про что книжка?
– Про народ русский.
– Какой?
– Русский, говорю.
Он искоса взглянул на меня и поучительно сказал:
– И мы – казанские – окромя татар – русские, и сибирские – русские. А это про кого написано?
– А про всех и написано…
Он развернул книгу, отнёс её от лица на расстояние руки, кивая головой, прощупал страницы зелёным глазом уверенно заметил:
– Видно, что не понимаешь ты книгу.
– Почему – видно?
– Так уж. Картинок – нет? Ты бы читал которые с картинками, забавнее, поди-ка! Что же тут про народ написано?
– Во что он верует, какие обычаи у него, какие песни поёт…
Хозяин закрыл книгу, сунул её под себя и протяжно зевнул. Рта не перекрестил – рот у него был широкий, точно у жабы.
– Это всё очень известно, – сказал он. – Верует народ в бога, песни у него есть и плохие и хорошие, а обычаи – подлые! Насчёт этого – ты у меня спроси, я тебе лучше всякой книги обычаи покажу. Это не по книгам надо узнавать, а – выдь на улицу, на базар поди, в трактир или – в деревню, на праздник, – вот и будут тебе показаны обычаи. А то – к мировому судье ступай… в окружный суд тоже…
– Вы не про то говорите.
Он угрюмо взглянул на меня и сказал:
– Мне лучше знать, про что я говорю! А книжки – сказки да басни… просто небылицы! Разве можно про народ рассказать в одной книжке?
– Их – не одна.
– Ну, так что? А народу – тысячи миллионные. Про каждого книжку не напишешь.
Голос его звучал недовольно, жёлтый пух над глазами сердито отвердел, ощетинился. Эта беседа казалась мне неприятным сном, нагоняла скуку.
– Чудак ты, путаная твоя голова! – вздыхая и посапывая, говорил он. – Ты пойми – ерунда всё это, фальша! Книги – про кого? Про людей. А – разве люди про себя правду скажут? Ты – скажешь, ну? И я – не скажу. Хошь шкуру дери с меня, – не скажу! Я, может, перед богом молчать буду. Спросит он: «Ну, Василий, говори, в чём грешен?» А я скажу: «Ты, господи, сам должен всё это знать, твоя душа, не моя!»
И, толкнув меня локтем в бок, усмехаясь, подмигивая, он продолжал потише:
– Могу сказать это! Душа – чья? Его! Его душа, он её из меня изнял, ну и – кончен разговор деловой!
Он сердито хрюкнул и, точно умываясь, провёл ладонями по лицу, не переставая настойчиво говорить:
– Ты мне, скажу, душу – дал? Дал! А после – взял? Взял! Значит, и – в расчёте мы. Квит!
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, жёлтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились чёрные пятна,- толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень с нашими головами было окно – сквозь пыльные стёкла я видел только синее небо и кучку жёлтых звёзд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
– Да вы верите в бога-то? – спросил я хозяина; он искоса взглянул на меня мёртвым глазом и долго молчал.
– Ты меня об этом спрашивать не можешь. Ты вовсе не смеешь спрашивать меня ни про что, кроме твоего дела. Я тебя – обо всём могу спросить, и ты мне на всё должен ответить. Ты – чего добиваешься?
– Это моё дело.
Он – подумал, посопел.
– Какой это ответ? Дерзкая ты башка…
Вынув книгу из-под себя, шлёпнул ею по колену, бросил на пол.
– История! Кто мою историю может знать? А у тебя – совсем ещё нет истории… да и не будет никакой!
Он вдруг засмеялся самодовольным смехом, – этот странный, всхлипывающий звук, такой тихонький и жидкий, вызвал у меня тоскливое чувство сострадания к хозяину, а он, покачивая своё большое тело, говорил насмешливо и мстительно:
– Знаю я! Видел я такого гуся. У меня любовница приказчицей в отделении сидит, так у неё племянник, студент скотских наук, – лошадей, коров лечить учился, – теперь – пьяница, вовсе споил я его! Галкин – фамилия. Иной раз заходит гривенник получить на водку, золотая рота он нынче. А тоже вот – добивался! «Должна, – кричал, – быть правда где ни то, в народе, – в моей душе алчба этой самой правды живёт, – стало быть – есть правда и снаружи души!» А я его – накачиваю. Спился, подлец. Бывало, выкатит на меня зенки – они у него ласковые были, бабьи, ну, не скажу, чтобы фальшивые… Так он – тихосумасшедший был. Кричит: «Василий Семёнов, ты – мороз, ты ужасный человек в жизни…»
Мне пора было топить печь, я встал и сказал об этом хозяину, – он тоже поднялся, открыл ларь, похлопал ладонью по тесту и сказал:
– Верно, пора…
Ушёл не спеша и не взглянув на меня.
Мне было приятно, что иссяк его хвастливый, жирный голос, выползли из пекарни наглые слова.
