– Да-а. Нет, – в чём повинны скоты, а?
Егор плюнул, попал на сапог себе, поднял ногу и вытер сапог полою поддёвки.
Серое, промёрзлое небо тяжело накрыло тесный двор, неохотно разыгрывался тусклый, зимний день.
Егор подошёл к издыхающим животным.
– Надобно прирезать.
– Зачем? – отозвался хозяин, мотнув головой. – Пускай поживут, сколько дано…
– Прирежу, – колбаснику продадим. А дохлые – куда они?
– Не возьмёт колбасник, – сказал Семёнов, снова присев на корточки и поглаживая рукой вздувшуюся шею борова.
– Как не возьмёт? Скажу – рассердился ты на них и велел приколоть. Скажу – здоровые были…
Хозяин промолчал.
– Ну, как же? – настойчиво спросил Егор.
– Как?
Хозяин поднялся и снова тихо пошёл вокруг свиней, напевая вполголоса:
– Отшельнички мои, шельмочки…
Остановился, оглянулся и сердито бросил:
– Режь!
Ждали грозы – расчётов, думали, что хозяин в наказание прибавит ещё мешок работы; Цыган, видимо, чувствовал себя скверно, но – храбрился и фальшиво-беззаботно покрикивал:
– Жарь да вари!
Мастерская угрюмо молчала, на меня смотрели злобно, а Кузин бормотал:
– Он всем наложит – и правым и виноватым…
Настроение становилось всё гуще, мрачнее; то и дело возникали ссоры, и наконец, когда садились обедать, солдат Милов, разинув пасть до ушей, нелепо захохотал и звонко ударил Кузина ложкой по лбу.
Старик охнул, схватился рукою за голову, изумлённо выпучил злой, одинокий глаз и заныл:
– Братцыньки, – за что-о?
Раздался общий гул, ругань, на солдата свирепо двинулись человека три, помахивая руками,- он прислонился спиной к стене и, давясь смехом, объяснил:
– Это – за хитрость! Мне Егорка сказал… хозяин-то всё знает, кто свиней отравил…
Цыган, бледный и странно вытянувшийся, стрелой отскочил от печи и схватил Кузина за шиворот:
– Опять? Мало тебя, гнилая язва, били за проклятый твой язык?!
– Али – не правда? – закрыв руками маленькое, сморщенное лицо, старчески плаксиво выкрикивал Кузин. – Не ты заводчик? Слышал я, как ты Грохалу уговаривал…
Цыган крякнул, размахнулся – Артюшка повис у него на плече:
– Не тронь, Паша, стой…
Началась возня. Павел бился в руках Шатунова и Артёма и рычал, лягаясь, дико вращая белками сумасшедших глаз:
– Пустите… я его кончу…
А правдивый старичок, оставив ворот грязной рубахи в руках Цыгана, кричал, брызгая слюной:
– Ничего нет – я ничего не скажу, а коли что есть худое – я скажу! Душеньку выньте, подлецы, – скажу!
И вдруг бросился на Яшку, ударил его по голове, сшиб на пол и, пиная ногами, заплясал над ним, точно молодой, легко и ловко:
– Это ты, ты, ты, стервец, соли намешал, ты-и…
Артём прыгнул, ударил старика головой в грудь, – тот охнул и свалился, хрипя:
– У-у-у…
Озверевший Яшка, безобразно ругаясь и рыдая, набросился на него злой собакой, рвал рубаху, молотил кулаками, я старался оттащить его, а вокруг тяжело топали и шаркали ноги, поднимая с пола густую пыль, рычали звериные пасти, истерично кричал Цыган, – начиналась общая драка, сзади меня уж хлестались по щекам, ляскали зубы. Кучерявый, косоглазый, угрюмый мужик Лещов дёргал меня за плечо, вызывая:
– Выходи один на один, ну! Выходи, вставай, чтолича!
Дурная, застоявшаяся кровь, отравленная гнилой пищей, гнилым воздухом, насыщенная ядами обид, бросилась в головы, – лица посинели, побагровели, уши налились кровью, красные глаза смотрели слепо, и крепко сжатые челюсти сделали все рожи людей собачьими, угловатыми.
Подбежал Артём и крикнул в дикое лицо Лещова:
– Хозяин!
Точно всех ветром раздуло, – каждый вдруг легко отпрыгнул на своё место, сразу стало тихо, слышалось только усталое, злое сопение да дрожали руки, схватившиеся за ложки.
В арке хлебопекарни стояли двое пекарей – булочник Яков Вишневский, щёголь-чистяк, и хлебник Башкин, жирный, страдавший одышкой человек с багровым лицом, совиными глазами.
– Не будет драки? – разочарованно и уныло спросил он.
Вишневский, покручивая тонкие усики маленькой и ловкой рукою, сплошь покрытой рубцами ожогов, проблеял козлиным голосом:
– Э, лайдаки, черви мучные… (лайдак (юго-зап.) – лодырь, ледащий (дурной, хилый) человек, негодяй, шатун, плут и гуляка – Ред.) На них и обрушился неизрасходованный гнев – вся мастерская начала дико ругаться; этих пекарей не любили: их труд был легче нашего, заработок выше. Они отвечали на ругань руганью, и, может быть, драка снова вспыхнула бы, но вдруг растрёпанный, заплаканный Яшка поднялся из-за стола, шатаясь пошёл куда-то и, вскинув руки ко груди, – упал лицом на пол.
Я отнёс его в хлебопекарню, где было чище и больше воздуха, положил на старый ларь, – он лежал жёлтый, точно кость, и неподвижен, как мёртвый. Буйство прекратилось, повеяло предчувствием беды, все струсили и вполголоса стали ругать Кузина:
– Это ты его, кривой чёрт!
– Острог тебе, подлецу…
Старик сердито оправдывался:
– Я – что? Это чёрная немочь у него, а то – припадок какой… (черная немочь – по-видимому, старое название острой лёгочной недостаточности – Ред.) Артём и я привели мальчика в сознание, он медленно поднял длинные веки весёлых, умненьких глаз, вяло спросив:
– Приехали уж?..
– Куда, к чертям! – тоскливо воскликнул его брат. – Лезешь ты во всё, вот как дам трёпку… Ты что это упал?
– Откуда? – удивлённо пошевелив бровями, спросил он. – Упал я?.. Забыл… Мне плиснилось – едем в лодке – ты да я – лаков ловить… лашни с нами… водки бутылка, тоже…
Закрыл глаза, усталый, и, помолчав, забормотал слабеньким полушёпотом:
– Тепель помню – селдце мне отбили… Кузин это! Ненавистник он мой. Дышать тлудненько… сталый дулак! Знаю я его… жену забил! Снохач. (снохач (бранн.) – живущий незаконно со снохою – Ред.). Мы ведь из одной делевни, я всё знаю…
– А ты – молчи! – сердито сказал Артём. – Ты, лучше, спи.
– Делевня наша – Егильдеево… Тлудненько говорить мне, а то бы я…
Он говорил, как будто засыпая, и всё время облизывал языком потемневшие, сухие губы.
Кто-то пробежал по пекарне, радостно воя:
– Гуляй наши! Запил хозяин.
Мастерская загоготала, засвистала, все взглянули друг на друга ласково, ясными, довольными глазами: отодвигалась куда-то месть хозяина за свиней, и во время его запоя можно было меньше работать.
Хитренький и незаметный в минуты опасных возбуждений Ванок Уланов выскочил на середину мастерской и крикнул:
– Играй!
Цыган, закрыв глаза, выпятил кадык и высочайшим тенором запел:
