— Благослови вас Господь, дети мои, — еле слышно произнесла она. — Идите к себе. Думаю, вам сейчас лучше побыть одним.
Мы вышли.
Ни я, ни Мишель не могли смириться с тем, что произошло, нас терзало чувство горя и беспомощности. Так тяжело мне еще никогда не было. Возможно, лучше чувствовала себя наша сестра Мари, она уже умела принимать со смирением удары судьбы… Не знаю…
Я помчалась в келью, бросилась на постель. В горле у меня все пересохло — слезы не приходили. Я словно бы застыла.
Только ночью внутри что-то оборвалось и я зарыдала. И уже не могла унять потока слез.
Как тосковали мы по нашей Изабелле! Как нам ее не хватало! Ее посещения скрашивали нашу все- таки сиротскую жизнь. А сколько до этого минуло лет, когда мы ничего не знали о нашей красивой и доброй сестре! И она вошла в нашу жизнь, чтобы через короткое время навсегда исчезнуть из нее… Если бы ее не вынудили на этот брак, если бы она не забеременела, то и сейчас находилась бы с нами…
Я злилась на судьбу, меня одолевали ужасные предчувствия, опасения. В голову приходили горькие мысли, которые прежде не посещали меня. Нами произвольно распоряжаются сильные мира сего, размышляла я наедине с собой, и если мы перестанем существовать… что ж, никого это не тронет, никого не заденет. Еще одно бесполезное создание исчезнет с лика земли, и все сразу же забудут о нас, вычеркнут из своей памяти. Мы уже не станем ни средством улаживания споров и ссор, ни предметом сделки при дипломатических переговорах между странами. Для этих целей найдутся новые, ни для чего больше не пригодные существа, какими были мы…
Конечно, логики и здравого смысла в моих рассуждениях не наблюдалось, это я вижу теперь, но тогда меня захлестнули такие мысли. Тогда, совсем юная, я ничего не видела и не знала, что происходит за стенами женского монастыря Пуасси. Среди монахинь не принято обсуждать мирские дела, да и если бы они даже захотели, то ничего бы не вышло: знаний и сведений у них было еще меньше, чем у их учениц.
Да, я мало что знала… А время не стояло на месте и положение в стране ухудшалось.
Ожесточенная вражда между благородными родами, Орлеанским и Бургундским, грозила перерасти в гражданскую войну. Обе феодальные группы нещадно грабили казну и народ, дворяне истребляли друг друга. Такому развитию событий способствовало многое: безумный король, охваченный желанием править так же мудро, как его отец, но периодически теряющий представление о себе и окружающем мире и больше всего страшащийся, что его разобьют, потому что он стеклянный. Недугом короля вовсю пользовались как его противники, так и сторонники; его властная честолюбивая жена-королева, потерявшая голову от любовных страстей, готовая любыми средствами смести со своего пути всякого, кто помешает обрести ей власть; соперничавшие между собой принцы и герцоги, тщеславные и тоже мечтавшие о троне, пока страной правит несчастный безумец; а тут еще подрастает молодой, робкий и нерешительный наследник престола… Все шло к тому, чтобы погрузить прекрасную страну в пучину хаоса и бед. Франция снова легко могла стать добычей для англичан.
Самым могущественным человеком в стране считался, несомненно, герцог Бургундский. Уверена, очень многие хотели бы видеть его на троне. Он знал об этом и уже примеривал корону к своей голове.
Все это я постепенно начинала понимать, но чего не могла ни знать, ни даже предполагать — так это поведения матери. Убедившись, на чьей стороне сила, она задумала связать политическую судьбу с герцогом Бургундским, действуя против мужа и против сына-наследника.
Однако вначале, ко всеобщему удовлетворению, был заключен Шартрский мир между враждующими герцогскими домами. Но в этот момент возник крупный феодал с юга граф д'Арманьяк, человек безмерно честолюбивый. И выдвинулся он благодаря смерти моей дорогой сестры Изабеллы.
Граф Бернард д'Арманьяк легко рассчитал, что путь его к власти лежит через брак его дочери с Шарлем, герцогом Орлеанским, оставшимся вдовцом.
Мне трудно представить, как отнесся к этой идее сам Шарль. По словам Изабеллы, а я не могла ей не верить, он по-настоящему любил ее. Его скорую женитьбу я не одобряла, считала, что он предал память супруги. Но брак состоялся. Тщеславные и расчетливые дяди Шарля сумели убедить племянника в необходимости подобного шага, ибо граф д'Арманьяк стал для них необходимым союзником.
Породнившись благодаря браку дочери с отпрыском королевского рода, д'Арманьяк сразу привлек на свою сторону властителей провинций Берри и Бретани, объявил себя главой антибургундского союза и возымел такую силу и влияние, что с этих пор партию орлеанцев стали называть партией арманьяков, а междуусобицу — войной бургундцев и арманьяков.
Его действия означали начало настоящей гражданской войны во Франции.
Однако жизнь в Пуасси текла так же размеренно и спокойно, как раньше. Главным событием стал для меня отъезд сестры Мишель, обрученной с сыном герцога Бургундского, ее увезли во владения будущего супруга. Со мной осталась теперь только Мари, но она так поглощена была монастырской жизнью, своим предназначением, что я почти не видела ее.
Однообразной чередой тянулись дни. Уроки… уроки… чтение… прогулки… молитвы… снова молитвы… Мои подруги — такие ученицы, как я, девочки благородного происхождения — понимали, что им незачем думать о своем будущем: за них все будет решено другими людьми. Им остается только смириться и принять свою судьбу.
Я часто думала об отце. Ничего не зная о нем, понимала, что никаких изменений к лучшему быть не может: как и прежде, припадки безумия сменит недолгое возвращение рассудка… Думала о матери. Что она делает? Какими интригами занята… и с кем?
Дни проходили за днями, незаметно переходя в месяцы, годы.
Я уже так долго находилась за монастырскими стенами, что полностью приняла здешнюю жизнь, почти растворилась в ней. Но все же понимала: перемены неизбежны. И спокойно ждала их. Однако когда они грянули, то застали меня врасплох.
Мне исполнилось двенадцать лет, и, полагаю, я стала образованной девушкой, хотя о многом, что следовало бы в этом возрасте знать, я не имела ни малейшего понятия. Ранние годы, проведенные в «Отеле де Сен-Поль», познакомили меня с лишениями, но тогда я была так мала, что неприятные стороны жизни не отложились в душе. Отрезок лет там, где я дрожала от стужи, голодала, где безумный, заброшенный всеми отец вызывал страх и жалость, — все это казалось сейчас далеким, смутным сном. А дни нынешней жизни, спокойной, размеренной, благостной, сливались в одну серую бесконечную линию.
И этот покой внезапно оборвался — так же, как начался несколько лет назад.
В один из ничем не примечательных дней меня снова позвали к матери-настоятельнице. Я беспечно отправилась к ней, полагая, что в худшем случае получу какие-нибудь не слишком грозные замечания или наставления.
В ее келье сидел румянолицый мужчина, в котором я сразу распознала чужеземца еще до того, как тот заговорил. Но больше всего меня удивило присутствие постороннего в этой святая святых.
Когда же услышала от настоятельницы, что этот человек явился, дабы написать мой портрет, то окончательно смутилась.
— Он фламандец, — пояснила она, — и великий художник.
Великий художник произнес на ужасном французском:
— Я прибыл от ее величества королевы. Она попросила меня написать портрет вашего высочества. О, вы так очаровательны! Это хорошо… Хорошо для портрета, хочу сказать. Всегда приятно, когда тот, кто позирует, красив собой. Ваш портрет должен быть моей удачей, миледи.
— Приступить к делу надо как можно скорее, мое дитя, — сказала настоятельница. — Таков приказ королевы. — Она повернулась к художнику. — Где бы вы хотели писать ее портрет? Может быть, здесь?
Он придирчиво оглядел келью.
— Хорошо, — наконец согласился он.
Я уже немного пришла в себя.
— Кому понадобился мой портрет? — спросила я.
— Но это ваша мать… — ответил он несколько удивленно. — Королева…
