Витвицкий Владимир
Двадцать пять дней на планете обезьянн
1. Совпадение предпосылок.
Зеленовка — Херсон:
— Спасибо, дядько!
— Проходте, проходте!
Пыльными вздохами вошли две вспотевшие от автобусных устремлений хохлушки и плюхнулись на сидение рядом. Сидению стразу стало трудно. Сцепилось несцеплячее сцепление, и за окном закрутилась маленькая белая церковь — удобное место для веры в бога. А за церковью есть дворик, а в нем круглой беседкой виноград — приятное, в общем, место.
— Электродт, пши — электродт.
Они разгадывают кроссворд. Толстые загорелые ноги, молдавские тапочки.
— Мисяц, якой сёгодня мисяц?
— Нащо тоби сёгодня? Нащо тоби сёгодня?! Пши — июн.
Бычки срут на искусанную траву, солнечно.
— Ну пши, кажу же?!
Мурманск — Североморск:
За спиной, за местом контролера с немецким акцентом раскрылись внимательные к пассажирам двери, и ног коснулись сырость и холод. Вошли два капитана и, о тесноту стерев с дипломатов туман, встали рядом.
— А у тебя каюта на 'Устинове'?
— Да, б…я, на 'Устинове', и на '(неразборчиво)'.
— Так у тебя два начальника?
— Б…я — два!
— А подчиненных…
На поручнях белые руки капитанов, а стекло запотело. За ним все равно туман. Перед глазами белые руки, а в уши лезет бесконечный разговор.
— А Чиров (Жиров, Широв) в отпуске?
— Нет, б…я, не должен. Рано.
— На собрании его не было.
— Да, б…я, на собрании его, б…я, не было…
Б…я примерно через триста — нужная капитанам остановка.
— Выходим, наша.
— Е………т!!!
— Что?!
— Сегодня построение на причале.
— Е………ть!!!
И вышли, в туман, а он, к счастью, скрывает голоса и звуки. Закрылись дойче-двери.
'Электродт…' — подумал Автор.
2. Сон.
И снится мне сон, шо я масон.
Ээээ… Мммм… шо я влюблен!
Мезля над горизонтом… Что за бред? Ерунда! Но горизонт ясен и скруглен, угловатые камни и угловатые тени, в них четкость линий и контраста и звуковая пустота. Безмолвие, безветрие. А все потому что нет воздуха, а значит ветра и звука, лишь одинокая четкость теней. Угловатые камни, а между ними песок или пыль — не разобрать. Камни грызет различие света и тени — разность температур и, как следствие, осыпание вниз песком или пылью — единственное направление мельчайших перемещений в этом пустом и негулком мире. Пустота, только твердые камни и мягкий песок, или пыль, а где-то там вдали или совсем рядом следы других, прерванных движений. Кратеры. Не встречая сопротивления пустоты, метеориты кругами раскапывают и разбрасывают камни и пыль, и этим следам миллионы лет. Кратеров множество, там за горизонтом и здесь недалеко, и если смотреть на них с поверхности, а не сверху, то кажется, что в каждом из них сидит свой железный паук. Причем здесь пауки? Но вокруг пустота, только серые камни и похожий на пыль песок, а над горизонтом большая, круглая, бело-голубая, в размытых разводах облаков, красивая Мезля. Ерунда!
А Мезля, она повернута тем самым боком и освещена как надо, и если разогнать размытость облаков и присмотреться, то вполне возможно разглядеть свой город, дом и себя самого — в одной из ячеек многоэтажки, уже освещенной утренним Олнцесом. А Олнцес тоже здесь, в черном небе, он освещает унылую Нулу и живую Мезлю. Так это Нула! Хотя, в общем-то, это было понятно с самого начала — вот откуда серость камней и песка, и четкие тени, и невозможность ветра, звука, вдоха…
Вдруг сзади, сверху, в беззвучное оцепенение ворвалась черная волна. Движение врезалось в неподвижность, мощный конь разбил пыльно-песочную застылость, и серые фонтаны вырвались из-под копыт. Четкостью цвета споря с четкостью тени, черный всадник в полулатах-полускафандре остановил коня. Снова беззвучье, осел песок, нет пыли, а Всадник, бесспорно — Всадник, смотрит на Мезлю, и становится как-то неуютно, непонятно, тревожно, почти страшно — почему Мезля повернута именно этим боком, и зачем разгонять облачную муть, за которой город, дом, ячейка, спящий?
Но Всадник пришпорил коня — и рассыпалась неопределенность. Копыта снова взрыли пыль-песок, взорвались и осели серые фонтаны, а черная фигура растворилась в пустоте, в момент оседания потревоженной пыли, в беззвучье, оставив короткую цепочку следов в направлении Мезли. Не больше десятка, на память о неслучайном движении в пустующем мире, а в тишине ячейки ручным электричеством просигналил будильник…
3. Первый день на планете обезьянн.
И все же сон, шо я масон?
Или влюблен?
Рука нашла хилую кнопку, и торопящий и торопящийся будильник смолк, снова тишина — но не безмолвие. Тикает пластмассовый механизм, сон проваливается в темноту закрытых глаз, а за окном хор- скрип шагов и неслышное шуршание одежды: утренний забег — обезьянны чапают на службу. Или работу — у кого как. Покидая дома, они образуют шумящие дыханием потоки, текущие мимо урчанием прогреваемых машин. А еще дворники — извлекая скребущие звуки из снега и лопат, они профессионально мстят еще спящим. И судя по этим звукам, они — не обезьянны.
Это утро, это жизнь, которая не сон, и он не на Нуле — пора вставать и пилить на службишку. Сон забылся, а он военный и спортивный, что значит упрощение — больше в службе, меньше в спорте. У него широкая, богатуровская кость, и сто двадцать килограммов необезжиренного на этот момент веса, и фамильные, черные, в сужающихся к вискам прорезях век, глаза. Сколько раз ковровый противник — спортивный враг, упершись лбом или разбивая захват, пытался разглядеть в его глазах его. Но это почти невозможно, это пугает равных и путает сильных, помогая побеждать. Черные глаза скрывают — больше чувства, меньше мысли, а непонимание смущает смотрящих и, как следствие, неуверенность заставляет
