быть нежной'. Он видел эти карандашные буквы, и понимает, что они ни для кого.
А на дне реки полицейские нашли глушитель, брошенный туда русбандом.
А железная палуба причала с царапинами от пуль уже стала городской достопримечательностью.
А если бы он жил вечно или хотя бы тысячу лет, то стал бы не врачом, а скальдом и сочинил бы сагу.
Но он живет в сейчас, и уже заделал два отверстия в стене, а стекла вставили еще раньше.
Олнцес светит, но не слепит, но что-то в нем не так, или так как надо — линию глаз и низкого светила пересекла размытая светом тень. Олнцес не слепит, тень сужается в его желтом взгляде — в тлеющем осенью круглом глазе появилась черная прорезь острого кошачьего зрачка. И эта прорезь подвижна — то ли приближается тень, то ли всматривается глаз, а Мак, не удивляясь предчувствию, спокойно наблюдает за метаморфозой. Впитывая в себя осенью ослабленные лучи, он видит, что к нему, выделяясь из желтого цвета, движется всадник, и Олнцес, не протестуя, блистает у него за спиной. Олнцес на стороне всадника и лучами указывает тому дорогу, а он чувствует лицом слабое тепло этих лучей.
Мак отвернулся от Олнцеса и всадника, от света и тени, не в силах больше отмечать приближение и увеличение. Но взгляд его, похоже, не свободен — теперь он видит седовласого ангела перед собой, в сером плаще вместо крыльев. Взгляд его ужасен, но объясним, он тяжелей гранита, а до плаща можно дотронуться рукой и прикосновением проверить крылья.
Ангел отвернулся, и Мак, не сожалея о потерянной свободе своего взгляда, проследил его взгляд: на летном поле, посреди самолетов, на фоне аккуратных аэродромовских построек стоит большая юрта, а рядом пять стреноженных, но непривязанных коней. А к юрте подъезжает всадник, тот, что из осеннего света, и за спиной у него не то длинный меч, не то какой-то незнакомый музыкальный инструмент.
— Джангарчи, — услышал он слово из другого мира, и это слово произнесла Бандерла. Возможно, она тоже видит всадника? Но смысл слова неизвестен ей — ее губами управляет ангел.
Ангел снова смотрит на него, и Маку вдруг приоткрылись тени чужих снов: падающие окна и порывы целеустремленных листьев, мокрые бревна и готовая осыпаться, влажная земля, кочевник на лохматой лошадке, позади него равнина, а перед ним горы, а за спиною меч и струны, и быстрая река, и синий взгляд ребенка, и запах бензина, и неотложки на лестничных пролетах.
Одетый в черное, или в темное, всадник зашел в юту, и коней уже — шесть. Исчез и ангел, но Мак знает, что все равно он смотрит на него. Исчезли и самолеты, погрузчик и гробы, и лишние обезьянны, остался только он и юрта, и ангельский взгляд.
Он шагнул, не вспомнив о разбитой пулей кости, и сразу же оказался у низеньких дверей. Две резные створки, посеревшие от степного ветра, на них узорчатость из сильных надрезов, непонятные символы и фигуры.
Он потянул створки на себя, наклонился и заглянул в юрту. Но… звук из старого мира — о бетон стукнулись удобные, расчетливо выгнутые, с упорами для предплечий, костыли.
А внутри музыка — то странствующий ангел, уже переменившийся, в полулатах-полускафандре, играет на неизвестном инструменте. Рядом с ангелом, крЩгом, сидят Примат и Шимпанзун, и некто по имени Мичурин, и кто-то по имени Чихак. На них также походные доспехи.
А в круге есть место… для него?
Приветливо улыбнулся ангел, ударила копытом предназначенная для него лошадь, и Мак шагнул внутрь — навстречу ждущим взглядам, к свободному месту.
А на аэродроме суета — упал геврон по имени Мак, остановилось сердце. Манкис и Гибне пытаются помочь ему, они врачи, но их дочь, Бандерла, не замечает суеты. Возможно, она предполагает юрту? Ангел поет свою песню, песню джангарчи, и извлекает из струн музыку пронизывающих странствий.
Североморск — Северообезьяннск — Североморск,
1998 — 2002 год.
