Почему-то ей стало страшно. И было страшно все время, пока он отсутствовал. Милдена не понимала, откуда пришел страх. Ведь не боялась же она, когда ее запер Крива в подземелье, не боялась, когда узнала, что Дилинг ушел к ляхам. А сейчас страх просто сдавил ей холодными пальцами сердце, заставил оцепенеть и забыть о том, что осталась одна в хижине, и о болоте с маркопетами. Только вчера, когда солнце поднялось высоко над заливом, у нее отлегло. Она почувствовала, что Дилинг возвращается. Сегодня Милдена была уже весела и, готовя жаркое к приезду мужа, напевала.
А он приехал один. Милдена теперь не знала, что делать, радоваться приезду Дилинга или скорбеть оттого, что он не нашел своего друга? Или нашел, но мертвого?
Очаг она держала раскаленным весь день. Горячий сомписин — Дилинг любил горячий, свежий — вот-вот должен поспеть к трапезе.
Но Дилинг не стал дожидаться обеда. Он вышел из хижины с топором на плече и, ни слова не говоря, ушел в ельник. Милдена подумала было отложить выпечку, но потом что-то подсказало ей, что в лесу он долго не пробудет. Она занялась формовкой теста.
Дилинг действительно пришел очень скоро. Милдена подала еду у дворового очага, как он любил, и присела у его ног. Заглянула в лицо. Дилинг вертел в руках ломоть хлеба и смотрел поверх залива. Потом повернулся к Милдене:
— Я его не нашел. Ничего. Нет даже намека на то, что он там был. Но ведь он там! Проклятое место!
Милдена хотела напомнить ему о вайделотке Лауме, но потом подумала, что Дилинг и без нее во всем разберется.
— Ты его найдешь, — сказала она. — Поверь мне.
Дилинг внимательно, будто очнувшись, посмотрел на нее, потом обнял и прижал к себе.
Глава 4
«Когда Сыновья Звезды научили темнолицых растить хлеб, шить одежду и строить крепости, они вручили им свое Знание. И люди презрели богов и забыли их. Но боги не простили предательства. Многажды они пробовали мстить людям, насылая и воду, и огонь, и мор. Но всякий раз беловолосые великаны отводили от людей напасти, ибо так возлюбили тех, что взяли дочерей темнолицых в жены и имели от них много потомства. А когда умер последний из Сыновей Звезды, боги опять объявились людям. Но люди смеялись над ними и поносили их, ибо возгордились и сочли себя сами великанами, равными богам. И объявили богам войну, и призвали к себе на помощь зловредных духов и великих драконов. И была война. И небо застлал дым, а землю пепел…
…А когда марево рассеялось, увидели люди, что погибли их драконы. И смрад стоял над всем миром. И поняли люди, что духи подчинились богам, ибо холод наступил по земле. И осыпались цветы с деревьев, и замерзла вода в морях…
…Горько раскаялись люди, и возопили, и припали к ногам богов. Но не вняли им боги и воздали каждому должное. У кого отняли самую жизнь — те умерли в страшных мучениях и болезнях; у кого — огонь, они одичали, и покрылись шерстью, и бродят в густых лесах, и стали те маркопетами; у кого — силу и стать человеческую — те обмельчали, и прячутся под камнями, и зовутся барстуками…»
Поблескивающий золотистой корочкой, хорошо прожаренный калкан занимал всю поверхность круглого стола. Двенадцати старейшинам, рассевшимся за ним, казалось, что эта рыбина и была собственно столешницей, а ножки стола приделаны прямо к ее бледному брюху.
Барстуки очень любили рыбу. Но из-за своего малого роста могли ловить только мелочь — карася, ершей, изредка — салаку или корюшку. Деликатесы вроде камбалы доставались с большим трудом у людей — в обмен на изделия кузнецов-барстуков или найденные в земле драгоценные безделушки и монеты времен расцвета ульмиганов. Самый вид калкана говорил о важности собрания.
В зале было тепло и сухо. Потрескивая, ярко горели в очаге лиственничные шишки. Светильники, висевшие на стенах, распространяли тонко-смолистый запах масла сосновых орешков.
Клабун дождался, пока всех обнесут можжевеловым пивом, и начал с традиционной формулы:
— Все ли присутствуют на этом собрании?
— Все здесь, король, — отвечали старейшины.
— Все ли здоровы?
— Здоровы.
— Нет ли у кого из вас возражений против времени, места или состава собрания? — спросил король Клабун, обводя лица присутствующих взглядом. Не найдя в них тревоги или излишней озабоченности, Клабун удовлетворенно кивнул головой, отчего его пышные седые волосы подались вперед, и уже менее торжественно сказал:
— Приступим же к трапезе.
Как только король, оторвав с края калкана кусок хрустящей маслянистой корочки, поднес его ко рту, старейшины разом загомонили, потянувшись двенадцатью парами рук к рыбе. Ритуал, узаконенный многими поколениями барстуков, был соблюден, и теперь они могли приступить к главному. Заключалось оно отнюдь не в дружном поедании редкостной по вкусу пищи, а в обсуждении неизбежных проблем, возникавших у карликового народа Ульмигании. Однако еще их предками так уж было заведено, что решения принимались старейшинами только за дружеским столом.
Двенадцать старейшин, по числу земель Ульмигании,[62] обычно собирались два раза в год — в дни равноденствия. Причем обязательным считалось весеннее, когда барстуки после сонной зимней жизни выбирались на поверхность земли, вынося вместе с сором из своих нор и все неурядицы. Тогда, в преддверии бурной летней деятельности, их вождям и нужен был совет равного себе по положению или указ короля. Осенью же в резиденции Клабуна на северном берегу Самбии, в маленьком подземном замке Тависк, собирались в основном для того, чтобы расслабиться после трудового сезона да повеселиться, перед тем как впасть в спячку. В эту пору часты были дожди, и нежелание старейшин из дальних земель путешествовать в столицу ради пары кружек пива было извинительно. Но на сей раз Клабун специально известил всех о непременной явке в Тависк.
Клабун был стар даже по понятиям барстуков. Он хорошо помнил, как полегли под прусскими мечами поляне короля Болеслава. Именно барстуки помогли завлечь ляхов в непроходимые дебри Галиндии. Они же по ночам резали сухожилия на ногах польских лошадей. Тогда барстуки и люди в Ульмигании были заодно. Сейчас же что-то разладилось.
Клабун тревожился. В лесах развелось много волков, и они обнаглели настолько, что стали нападать не только на ездовых алне,[63] но и на самих хозяев. Были случаи, когда волки раскапывали жилища барстуков, и не всегда их обитателям удавалось уйти потайными ходами. Но не это было главным.
Люди часто забывали заботиться о пропитании своих маленьких помощников. Рыбаки почти не оставляли, как раньше, на берегу часть улова. А ведь барстуки занимались разведением малька и отгоняли тюленей от лососевых нерестилищ. Артайсы[64] выбирали урожай до последнего зернышка, забывая, кто его сберег от полевок, а их женно все реже оставляли на ночь молоко для барстуков-пастухов и яйца для тех, кто гоняет от птицы хорька и ласку. Но и это само по себе еще не вызвало бы такого беспокойства короля, какое он чувствовал в последнее время.
Крива затеял войну, не посоветовавшись, как раньше, и даже не известив об этом Клабуна. И это бы еще ничего—в конце концов, это их, людская война. Она вне пределов страны и барстуков, наверное, не затронет.
Но все эти мелочи и еще масса других, менее заметных, вместе вызывали у Клабуна смутное предчувствие чего-то очень дурного, какой-то катастрофы, неумолимо приближавшейся к Ульмигании. Истоков этой тревоги король не знал и никак не мог вычислить. Вот это последнее обстоятельство и заставило его собрать старейшин. Он надеялся с их помощью найти причины неполадок в стройной системе отношений маленького народа страны с его большими братьями, с соседями, с Лесом и духами.
