Кантегерд повернулся и пошел к дому.
Вместе с прекращением службы на ятвягов Василько перестал быть начальником своим рыцарям. Народ это был разноплеменный и разновозрастный, и чаяния у них были разные. Кто-то хотел уже покоя и почета. И того и другого можно было добиться на службе у Ордена. Кто-то собирался к ливонцам — менее строгое соблюдение ими уставов давало возможность быстрого обогащения и получения титула и вотчины. Кто-то думал податься к ляхам. Большинство приступило к Васильке с просьбой не распускать дружину, а податься куда-нибудь всем вместе. За годы они притерлись друг к другу и в бою действовали, как единый организм, что увеличивало шансы на выживание каждого.
Но Василько не хотел втягивать их в собственную войну, да и неразумно гоняться за собакой целой дружиной. К тому же неизвестно было, что дадут эти две недели, выделенные им Кантегерду. Уговорились через месяц встретиться в Кенигсберге. Там все и решить. Все равно нужно время, чтобы оглядеться, послушать, что говорят в трактирах.
Расстались у стен Гермау. Рыцари поначалу хотели переночевать в замке, но решили, что если поторопятся, то к утру уже будут в Кёнигсберге.
Василько направился к воротам.
Кантегерд вернулся домой и лег спать. Перед этим он еще пытался разобраться в кутерьме, которая завертелась вокруг его племени: «Что там говорил Василько насчет того, что кому-то очень нужно мое княжение?..» — но голова была тяжелой, в ней мелькали обрывки фраз, смутные образы — все это болью отдавалось в затылке и гулом в ушах. Он присел на лавку, чтобы попробовать хоть что-то понять в том, что происходит, но завалился на нее и уснул. Спал недолго, а проснувшись, сел и уставился на растрескавшийся сучок, чернеющий в бревне стены.
Позвал раба-литовца, послал его за витингом, которого все звали Ангрис — Уж. У него было и два других имени. Одно — то, что ему дали при рождении, и второе — христианское, но их давно уже все забыли. Ужом его звали за выдающиеся способности лазутчика. Считалось, что он может влезть в любую щель и спрятаться даже в скудных пучках травы на склонах голых дюн. Кроме того, он, как и все лазутчики, умел бесшумно подкрадываться к дозорным и убивать их так, что те при этом не издавали и вздоха. Ему Кантегерд и поручил догнать и убить Васильку.
— Не доезжая Гирмовы, с левой стороны от дороги есть заброшенная деревня самбов. Василько должен быть там.
— Он один? — спросил Ангрис.
— Один.
— Могу я взять с собой еще кого-нибудь?
— Нет. Об этом никто не должен знать.
Ангрису не понравилось задание. Оно принесло бы ему большую славу в случае удачи, однако риск был слишком велик. Он привык рисковать — это была его работа, его жизнь, к которой его готовили с младенчества. Однако в этом случае почти не было шансов. Но даже не это тревожило искуснейшего из ятвяжских шпионов. Не само задание, а то, как об этом говорил князь. Взгляд его неподвижно упирался в стену, казалось, что он говорит во сне. Но речь его была связной и осмысленной.
Кантегерд замолчал, и Ангрис подождал немного, думая, что князь что-то еще добавит, но тот повалился боком на лавку и уснул.
Ангрису очень не нравилось это поручение, но как бы там ни было, его нужно было выполнять, и он отправился в сторону Гирмовы. Назад, в ятвяжскую деревню у часовни Святого Креста, он никогда уже не вернется. А Кантегерд хватился его только через несколько дней и был сильно удивлен, услышав о том, что он сам как-то ночью куда-то его отправил. Князь сначала не поверил этому, но когда его раб — старый литовец, которому он бесконечно доверял, подтвердил слова дозорных витингов, выпустивших Ангриса через южные ворота, князь попытался вспомнить, что же произошло в ту ночь и куда он мог послать своего лучшего лазутчика. Однако все попытки обрывались жгучей головной болью и гулом в ушах, что само по себе о чем-то напоминало… но о чем?
Но это было после. А пока Ангрис гнал своего коня на юг, к Гирмове. Сверяпис бежал легкой рысью, и его копыта, обутые в мягкие кожаные чехлы, неслышно ступали на песок древней витландской дороги.
В это самое время в замке Гирмова Василько заканчивал беседу с наставником часовни Святого Креста, братом-духовником Петером. Разговор был странным. Они оба будто играли в прятки. Василько видел, что Петера мучают какие-то догадки, но он не хочет понапрасну высказывать их. Василько тоже осторожничал, окольными путями выведывая все, что тот мог знать о семье Кантегерда. В конце концов Васильке надоела эта игра, и он прямо сказал Петеру, что слишком много нечистого в последнее время происходит в деревне и около нее. Появился оборотень, убит малолетний княжич, волколак напал на княжну, а сам князь явно не в себе и находится под чьим-то сильным влиянием. Он не сказал, что приемыш Кантегерда — главное лицо в этой истории, но заметил, что при упоминании о нем брат Петер напрягается и кладет на себя крестное знамение, стараясь, чтоб Василько этого не заметил.
— Я не требую, чтобы ты нарушил тайну исповеди, — резко сказал Василько. — Но если ты что-то знаешь, должен мне об этом сказать.
В ответ Петер, перебирая четки, стал мямлить, что он всего лишь ничтожный червь, служитель Церкви Христовой, что так же слаб, как и все овцы стада Божьего, что иногда ему тоже кажется, ибо суеверием полны не только простые люди… Василько стал злиться.
— Не тяни, брат Петер! Что тебе показалось?
— Пассон князя — Дитрих — не по годам умен… И мудрость эта — не от Бога.
Петер поднял глаза от четок и посмотрел, не смеется ли над его словами Василько.
— Да простит меня Господь за мои сомнения, ибо сказано, что младенцы… В этом ребенке нет любви. Глаза и сердце его полны ненависти.
Петер еще ниже склонился и зажевал губами.
— Это все твои сомнения? — спросил Василько.
Петер мотнул головой, как лошадь, и быстро заговорил:
— Однажды мне показалось, что мальчик избегает принимать причастие. То есть он касается губами чаши, но не глотает из нее ни капли. Я стал приглядываться и понял, что действительно подношу чашу к плотно сжатому рту. Я ласково обратился к нему… В глазах его было столько злобы…
— Он отпил?
Петер пожал плечами.
— Не знаю, но он разомкнул губы. И вино в чаше стало густым и темным…
Петер умолк.
— Кровь? — спросил Василько.
— Мне показалось…
— Это была кровь?
Петер кивнул. Потом сказал:
— Ты говорил о собаке. В тот день какая-то рыжая собака сопровождала меня от самой деревни, почти до замка. Она не лаяла и не нагоняла мою подводу, но и не отставала. И в ней было столько угрозы, что я погонял лошадь без передыху.
Петер помолчал, потом вдруг несколько раз перекрестил Васильку.
— Храни тебя Бог в твоем нелегком труде! — сказал он. — Я буду молиться за тебя.
Он повернулся и быстро зашагал к замковой капелле.
Василько почему-то был разочарован. Ему самому неясно было, чего он хотел от монаха. Наверное, не подсказку, каким способом уничтожить оборотня, но все же что-то около этого. Может быть, совет. Но теперь, по крайней мере, он знал, что не одинок в своих догадках. Уже легче.
Небо на востоке белело. Холм старой засеки самбов темнел на нем шишкой, торчащей из земли. Василько обогнул его, пересек небольшой участок леса и увидел развалины деревни, в которой когда-то подобрал младенца. Он не знал толком, зачем поехал сюда, но, увидев среди полуразвалившихся срубов, заросших молодыми дубами и вязами, целый, незаметный в зарослях домик, понял, что не зря его так тянуло в это место.
Василько придержал дыхание, легонько поглаживая лошадиную морду. Лошадь тоже замерла. Он прислушался. Утро было тихим, безветренным. Дневные птицы еще не проснулись, а ночные уже
