Девушка прибавила газу и увеличила скорость. Она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и какое-то время внимательно смотрела на дорожные знаки. Однако на это у нее не хватило терпения, и тогда она начала считать деревья и кусты, мимо которых проезжала, и время от времени взглядывала на спидометр. Но ничто не приносило успокоения.
В пути она находилась уже два часа. Несколько раз съезжала на обочину или на стоянку для машин, чтобы немного передохнуть и полюбоваться ночной темнотой, однако проходило всего несколько минут, и она снова пускалась в путь.
Лучше уж ехать в кромешной темноте, чем сидеть дома и смотреть на встревоженное, сразу постаревшее лицо матери, которая то брала в руки фотографию Стефана, то вдруг начинала метаться по комнате, о чем-то спрашивая и тут же отвечая на каждый свой вопрос укорами или новыми вопросами. Спустя несколько минут Фридерика не выдержала и поехала к матери Ганса, хотя было уже десять часов вечера. От нее девушка узнала, что Ханне в первом часу ночи улетает с аэродрома Шёнефельд. Может, и Стефан отправился туда следом за другом?
Взглянув на часы, Фридерика поняла, что добраться до аэродрома к отлету самолета не успеет. Да и там ли Стефан? С таким же успехом он мог поехать в Росток или куда-нибудь еще. Плохо то, что он не оставил даже коротенькой записки. Когда он ушел из дому, мать не знала, но, видимо, в полдень. А предварительно он снял со своей сберегательной книжки пятьсот марок.
Фридерика считала, что единственной причиной, побудившей Стефана уйти из дому, была история с курткой, за которую ему попало от матери. Подумав немного, девушка пришла к выводу, что она плохо знает своего брата. За последних четыре года она ни разу не поинтересовалась, чем он занимается, о чем думает, о чем мечтает. И только несколько дней назад, когда они вдвоем сидели в кухне, Фридерика кое-что о нем узнала. Она попыталась вспомнить все, что говорил ей в тот вечер Стефан, с какими интонациями. Дело, конечно, не в куртке. Этот конфликт послужил лишь поводом для его бегства. Сейчас, когда Фридерика разыскивала брата, она особенно отчетливо поняла, что дело здесь совсем в ином. Рано или поздно скандал все равно произошел бы, только повод мог быть другим.
Мать относилась к происшедшему иначе. Фридерика сомневалась, понимает ли она вообще, насколько серьезна проблема взаимоотношений подростков с родителями. Возможно, мать даже боялась думать об этом, хотя, наверное, догадывалась о том, что за историей с курткой кроется нечто более опасное. Она судила о происходящем лишь на основании фактов, а если их было недостаточно, то она сразу же терялась, становилась беспомощной женщиной, которая не в состоянии найти общий язык даже с собственными детьми.
Мать не могла понять, почему ее сын обменял свою дорогую куртку на дешевую и старую, почему он ушел из родительского дома, не сказав никому ни слова. Более того, она даже не соединяла два этих факта, не видя, вероятно, между ними никакой связи. Поздно вечером, обнаружив, что Стефан снял пятьсот марок со своей сберегательной книжки, она заявила, что либо виной всему какая-нибудь девица, в которую Стефан влюбился, либо он попал в компанию таких парней, от которых решил откупиться, опасаясь их мести. И она принялась ругать девиц, которые, едва достигнув пятнадцатилетнего возраста, вешаются на шею первого попавшегося парня, а сами ни на что не способны, курицу и ту приготовить не умеют. Затем она обрушила свой гнев на парней, которые собираются группами и занимаются чем угодно, только не тем, чем надо.
— А если среди них находится и наш Стефан? — спросила Фридерика.
На этот вопрос мать предпочла не отвечать и тотчас же удалилась в комнату близнецов. Дверь за собой она прикрыла неплотно, и Фридерика видела в образовавшуюся щель, как мать наклонилась над кроватками малышей. Спустя некоторое время она вернулась на кухню. Она подобрала волосы, падавшие ей на лицо, и дочери показалось, что мать абсолютно спокойна.
— Хорошо еще, что у меня есть малыши, — тихо сказала она, — а то с ума можно было бы сойти.
— Придет время, и они вырастут.
— Но они могут быть другими, — решительно заявила мать и, словно усомнившись в собственном предположении, спросила: — Разве я не права?
В руках она держала сберегательную книжку сына. Показав ее Фридерике, она спросила:
— Зачем он это сделал? Исчез, ничего никому не сказав. Неужели ему все равно, как его поступок будет воспринят отцом? Ведь из-за него у отца могут быть серьезные неприятности. Выходит, что все равно. Но разве отец — чужой человек? И чего только парню не хватало?..
Машину Фридерики обогнал громадный грузовик, который, как ей показалось, ехал из Польши. Туда мог податься и Стефан. Где же его теперь искать?
«Зачем он это сделал?.. И чего только парню не хватало?..» Мать спросила об этом с упреком, в котором угадывался и ее ответ: «Этого он ни в коем случае не должен был делать. У него было абсолютно все!»
«А действительно, чего ему не хватало? — подумала Фридерика. — Чего, собственно, не хватает мне самой? Чего нам всем недостает?» Все это довольно поверхностные вопросы. Тот же, кто хочет получить ответ, должен спрашивать иначе. «К чему он стремился? К чему мы все стремимся? Что нас оставляет равнодушными и холодными, а что волнует? Что мы считаем важным? Что мы любим и что ненавидим? Как мы хотим жить?..» — вот какие вопросы надо задавать. Однако многие стесняются ставить вопросы таким образом, потому что ответы на них потребуют смелости, чтобы выступить против сложившегося порядка, против авторитетов, потребуют отрицания чужого опыта и перемен…
Показалась площадка для отдыха. От этого места до аэродрома оставалось ехать не меньше часа. Вскоре площадка, ярко освещенная лампами дневного света, на которой возле бензозаправочной станции стояли машины, скрылась за поворотом, и Фридерика пожалела, что не остановилась и хотя бы немного не отдохнула. Но если бы она остановилась, то ей было бы трудно снова сесть за руль. Подумав об этом, она увеличила скорость, будто за ней кто-то гнался.
Вспоминая о матери, Фридерика вдруг представила, что в тот момент, когда мать стояла над кроватками близнецов, она примирилась с тем, что беспутный сын покинул ее. Эта мысль испугала Фридерику, и она пожалела, что уехала из дому. Надо было остаться возле матери, успокоить ее. Теперь Фридерика боялась, что, даже если она и разыщет брата сегодня ночью или завтра утром, а затем привезет его домой, отношение матери к нему все равно уже не изменится. А ведь как раз на это и надеялась Фридерика. Сейчас самое важное заключалось не в том, когда Стефан вернется домой, а в том, как встретит его мать. Подумав об этом, Фридерика решила было прекратить поиски Стефана и вернуться домой.
Лучше бы она поехала к отцу! Она нашла бы его даже в районе учений. Интересно, что бы он предпринял, если бы оказался дома? Уж он-то наверняка не стал бы попусту суетиться. Вполне возможно, что он сначала заварил бы чай или приготовил крепкий кофе, затем достал бы из шкафа шкатулку, в которой они хранили фотографии, сел бы рядом с женой и, пересматривая фотокарточки, вспоминал бы различные истории из жизни Стефана. Уж он-то свою жену знал лучше, чем Фридерика собственную мать. За последние дни Фридерика дважды наблюдала, как в трудные минуты мать выбегала в детскую, к близнецам. Это было похоже на бегство. И с каждым таким бегством она как бы отказывалась от чего-то, что-то теряла, а круг, в котором она могла творить добро, все сужался и сужался, и это не сулило ничего хорошего никому из членов их семьи.
Если бы Фридерике удалось успокоить мать, если бы она никуда не поехала, стало бы от этого лучше самой матери, ей, всем? Ответа на этот вопрос Фридерика не находила, она поняла только, что поступила неверно. Быть может, в эту минуту Стефан уже сидит посреди кухни за столом и уплетает свой ужин? Она могла бы узнать об этом, если бы остановилась на площадке возле заправочной станции и позвонила оттуда, а теперь она сможет позвонить домой только с аэродрома.
Фары автомобиля высветили из темноты указатель, и Фридерика поняла, что выехала на окружную дорогу.
В палатке, придвинувшись поближе к печке, сидели только Шанц и Виттенбек. Полковник смотрел в полуоткрытую квадратную дверцу печки. Там, в глубине, огонь жадно лизал угольные брикеты.
Они почти ни о чем не говорили, но Шанца не покидало чувство, что за прошедшие два дня они многое сказали друг другу, более того, ему даже казалось, что он знает майора уже целую вечность, а часы, проведенные вместе, навсегда останутся в памяти.
