Никто не считал себя вправе нарушить тишину в присутствии отца.
Немного отдышавшись, отец взял инициативу на себя.
— Понаделали вы множество всяких необыкновенных вещей, — произнес он, поочередно перебрасывая взгляд с одного лица на другое, — просто чудо. Вот только дай бог, чтобы не пришлось все это применить.
Отец замолчал, задумавшись. Потом встрепенулся и стал рассказывать о своей встрече с Кеннеди в Вене в прошлом году.
У отца было несколько таких рассказов о событиях, произведших на него особо сильное впечатление, врезавшихся навсегда ему в память.
К ним относились обстоятельства, предшествовавшие окружению наших войск под Харьковом весной 1942 года. Отец там был членом Военного совета фронта.
Тогда в эйфории от победы в Московской битве в декабре 1941 года Сталин приказал наступать на всех фронтах: на ленинградском направлении, в Центре и на Юге в сторону Харькова. Ничего путного из этого не получилось, прорывавшаяся к Ленинграду Вторая ударная армия завязла в болотах, немцы ее окружили, раздробили на части и уничтожили, а командовавшего ею генерала Власова пленили. В Центре попытки прорвать оборону противника обернулись большой и практически напрасной кровью. «Первая наступательная Харьковская операция — Бурвенково-Лозовская проводилась в январе 1942 года и потерпела фиаско. О втором наступлении, в марте мало кто помнит. 12 мая 1942 года началась третья наступательная операция», — пишет Константин Быков в подробном историческом исследовании «Харьковский котел. 1942».
Юго-Западному фронту противостояли основные силы немцев, изготовившись к броску на Волгу и Кавказ. Ставка концентрацию войск противника проворонила, Сталин считал, что Гитлер ударит на Москву, и требовал идти вперед, загонял войска, в расставленную немцами ловушку. Они рассчитывали заманить нас в узкий коридор, а затем ударами с флангов взять в клещи. Так и получилось. Штаб фронта разгадал замысел противника слишком поздно, но все же попытался спасти положение, выскользнуть из западни, но ставка приказывала наступать.
Безысходность, чувство собственного бессилия, невозможность повлиять на стремительное движение раскручивавшейся пружины событий запечатлелись в голове отца в мельчайших подробностях. Он раз за разом возвращался к телефонным звонкам Сталину, не желавшему выслушать ни его, ни маршала Тимошенко. Они умоляли разрешить остановить ставшее гибельным наступление войск, отвести войска из- под нависшего удара на исходные рубежи. Наверное, они бы не успели, но хотя бы попытаться… Немцы начали окружение советских армий на следующее утро. Чувство вины за загубленные жизни осталось в сердце отца навсегда.
Постоянно возвращался отец к теме смерти Сталина. Никто в те дни не ведал, по какому пути дальше пойдет страна. Как сложатся судьбы стоявших вокруг умирающего тирана членов узкого круга. Одно не вызывало сомнений — без борьбы не обойтись.
История ареста Берии служила еще одной постоянной темой.
Теперь добавилась новая глава — встреча с президентом Кеннеди в Вене.
Рассказ отца в Архангельске не отложился у меня в памяти, стерся массой похожих, слышанных в других местах. О его содержании мне недавно напомнил приставленный в те дни к макету одного из разведывательных спутников ведущий конструктор из нашего конструкторского бюро Марк Бендетович Гуревич.
Человек в высшей степени тонкий и внимательный, он запомнил не только слова, но и интонации и настроение рассказчика. Свои рассуждения отец начал с оценки подхода различных мировых лидеров к проблемам войны и мира. У каждого из них: Эйзенхауэра и де Голля, Идена и Ги Молле, Насера и Мао Цзэдуна — были свои позиции, свои особенности, но, по мнению отца, все они вышли из «холодной войны» и теперь не могли отрешиться от закостенелых стереотипов. «Чтобы поверить в реальность жизни без войны, нужно на мир взглянуть в другой плоскости, по-новому, — вещал отец. — Это очень трудно».
Отец на минуту замолчал. Снова повисла тишина. Он продолжал: «Тем приятнее мне было разговаривать с новым президентом США. Кеннеди смотрит на мир по-иному, он, чувствуется, на самом деле хочет найти выход из тупика». Тут же отец добавил, что Джон Кеннеди многого не понимает, одного — из-за недостатка политического опыта, другого — из-за узости классового мышления. Первое легко исправится, опыт дело наживное, со вторым придется считаться, ничего не поделаешь. В качестве примера он привел позицию президента США, выступившего в Вене против освободительных войн порабощенных народов.
— Ничего не поделаешь, он представитель своего класса, — снова уже с улыбкой произнес отец. — Не это основное. Главное, он искренне хочет мира. С ним можно работать, он цепко держит американскую политику в своих руках.
Снова по комнате разлилась пауза.
О чем задумался отец? Где он был? Кто знает? Как бы очнувшись, он неожиданно вполголоса произнес:
— Кеннеди — человек, рожденный для президентства. Все у него есть: и культура, и умение вести переговоры, и твердое понимание своих целей, и трезвая оценка намерений оппонента.
Он еще немного помолчал и закончил неожиданно:
— Вот только для американцев он слишком хорош. Они от него избавятся…
Отец не ожидал реакции, казалось, он вообще не замечал слушателей. Прошло еще несколько мгновений, он решительно встал, отдых закончился. За ним, гремя стульями, стали подниматься остальные.
— Пошли дальше. Что вы нам еще приготовили? — совсем другим тоном обратился отец к Горшкову. Вся группа двинулась дальше.
На следующий день отец возвратился в Москву.
Еще через день, 25 июля, он принимал с прощальным визитом посла США Ллуэлина Томпсона. Отец сожалел, что посол покидает Москву. Он привык к нему, уважал за ум, проницательность, выдержку, а больше всего — за стремление вникнуть в суть происходящего в нашей стране, найти взаимоприемлемые для наших стран решения. Немаловажными стали и чисто человеческие симпатии, не только сам посол, но и его приветливая, доброжелательная жена Джейн вызывали искреннее расположение отца.
С другой стороны, отец не скрывал удовлетворения от нового назначения Томпсона. При президенте Кеннеди ему предстояло заняться русскими вопросами. Рядом с президентом будет постоянно находиться человек, знающий о нашей жизни не понаслышке, а поварившийся в московской «кухне», знакомый практически со всем и со всеми.
Отец заранее предупредил маму, что пригласит посла с семьей на дачу пообедать на прощание. Подобного знака исключительного внимания не удостаивались даже представители дружественных держав.
Атмосфера на даче сложилась непринужденная, почти семейная. Две дочери посла, как это делают все дети во всех странах, подарили дедушке свои рисунки. Джейн Томпсон тоже преподнесла отцу прощальный подарок. Мило улыбаясь, на своем не очень правильном русском языке она сказала, что долго раздумывала, что бы подарить не для собрания пыли на полке. Тут она вытащила из своей сумки небольшую коробочку и достала оттуда грубовато сделанную толстостенную большую стеклянную рюмку. На лице отца проступило откровенное недоумение. Он пригляделся: рюмка выглядела необычно: казалась почти полной.
Джейн Томпсон насладилась произведенным эффектом. Продолжая улыбаться, стала пояснять: на такой должности, как у отца, часто приходится бывать на приемах. В России, где такая масса тостов, это тяжелая для здоровья работа. Она не раз наблюдала, как заставляют пить до дна. С этой рюмкой отец сможет не переживать за столом, она всегда полна, и ее без опаски можно опорожнять раз за разом.
— Она внутри из стекла, — пояснила миссис Томпсон, — создается полное впечатление полной, а на самом деле там чуть-чуть.
Вплотную сблизив указательный и большой пальцы левой руки, она показала сколько.
Отцу подарок пришелся по душе. За обедом он пользовался только им, и впоследствии, появившись на каком-либо приеме, не раз со словами: «Я из своей» — вытаскивал из кармана заветный сосуд. Отец
