С такими невеселыми думами отец вернулся из Кремля домой.
Дома его поджидал я. Как обычно, мы пошли подышать свежим воздухом. Конечно, он мне не стал пересказывать все свои сомнения, но, как бы то ни было, в тот вечер я впервые услышал от отца, что ракеты, по всей вероятности, придется вывезти. Конечно, при условии соответствующих обещаний США и международных гарантий о ненападении на Кубу не только самих Соединенных Штатов, но и их союзников, а также расположившихся в соседних странах эмигрантов. О Турции и Италии отец не произнес ни слова.
Я был шокирован, еле сдержал возмущение. Отступление в моем сознании увязывалось с национальным унижением. Отец в ответ на мои слова терпеливо разъяснял, что на президента оказывают давление со всех сторон: военные, пресса, конгрессмены. Все требуют начала военных действий. Такого нажима Кеннеди может не выдержать. А что тогда делать? Они нападут на нас на Кубе, а мы на них в Берлине? Глупо, и ничего не даст. Стоит только начать стрелять, потом не остановишься.
Я никак не мог понять, как отец решался поверить слову президента США? Чувствовалось, что у него просто нет иного выхода. До этого отец придерживался твердой позиции: верить на слово империалистам, особенно американским, нельзя, обманут. И тут же ссылался на свой опыт общения с Эйзенхауэром, историю с У-2. Теперь он смягчился, готов был удовлетвориться заверениями на бумаге. Нарушить их, он считал, президент не решится.
Он убеждал не меня. Отец уговаривал себя, мучительно пересматривая принципы, которым он следовал последние годы. Вот-вот предстояло родиться чему-то новому. Он уже почти согласился. Но хотел, чтобы его попросили, пусть предложения исходят не от нас, а от американцев. Такую идею им следовало подбросить.
Отец ощущал себя в западне. В случае нападения на наши ракеты на Кубе у него не имелось в запасе варианта ответных действий, такую атаку требовалось во что бы то ни стало предотвратить. О ядерном ударе по США он не задумывался ни на минуту, атомная бомба хороша для газетных публикаций. Акцию в Берлине отец считал неоправданно опасной, она могла помимо желания привести к большой войне. Войну же как способ решения споров он исключал. Больше отвечать оказалось нечем и негде. А раз на применение силы невозможно ответить тем же, то такую возможность нужно во что бы то ни стало предотвратить.
Вернувшись с прогулки в дом, отец выпил свой чай с лимоном, лениво перелистал газету, клеймившую позором американских морских пиратов, и тяжело поднялся по лестнице на второй этаж в спальню. Я тоже пошел к себе. На душе скребли кошки, но страха неизбежности столкновения не ощущалось. Я не сомневался, что отец найдет выход из положения.
Поутру 26 октября в пятницу в кремлевском кабинете отца ожидала неприятная новость. Информация пришла еще вчера, поздно вечером, но пока ее принимали, носили по многочисленным кабинетам на Лубянской площади, до утра осталось совсем немного. Будить отца никто не решился, и донесение «источника» положили в привычную серо-голубую папку с другими донесениями того же ведомства.
Прочитав первые строки, отец понял: вот оно, подтверждение, что вчерашнее объявление боевой готовности в стратегической авиации не блеф. Или, вернее, скорее всего не блеф.
Произошло следующее. Один из сотрудников нашего посольства, профессиональный разведчик, накануне, в четверг, как обычно направился в вашингтонский международный пресс-клуб потолкаться, попытаться выудить новости. В тот день в клубе толпились журналисты, во всех углах обсуждали одну тему — советские ракеты на Кубе. Строились предположения, что предпримет Белый дом? Ударит или не ударит? А если ударит, то когда?
Нашему сотруднику повезло. Он сразу напал на след. Корреспондент «Нью-Йорк Геральд Трибюн» Роджерс шумно прощался с друзьями, сегодня он вылетает во Флориду освещать высадку американской морской пехоты на Кубе. Военные действия начнутся на следующий день. Хорошо знакомый с Роджерсом, наш сотрудник, улучив момент, оттащил его от компании за отдельный столик. Тот повторил: «Да, дело на мази, завтра начинаем». Говорил он убедительно, да и получаемая раньше от него информация всегда подтверждалась. А тут он приводил подробности, что-то рассказывал о десантных баржах, самолетах с подвешенными под фюзеляж бомбами. Все они только ожидали завтрашней команды: «Впе-ред!».
Покрутившись еще немного по пресс-клубу, наш разведчик поспешил к себе, следовало не мешкая передать тревожную информацию в центр, в Москву.
Сейчас трудно гадать, что это: не очень качественная информация или тщательно взвешенная в подкрепление вчерашней команде стратегической авиации дезинформация? Второе более вероятно, Белый дом, Лэнгли предпринимали всё, что бы размягчить позицию Кремля, сделать ее поуступчивее.
Не склонный верить донесениям агентурной разведки отец на сей раз заколебался. Сбросить такое со счетов… Отец решил отнестись к донесению разведки из Вашингтона со всей серьезностью.
Перелистал остальные бумаги, в них ничего важного не обнаружилось. Важного по меркам той «черной» пятницы, когда предстояло или отвернуть от пропасти, или свалиться в нее всем вместе, правым и виноватым, ведавшим и неведавшим.
Как и уговаривались, к десяти в его кабинет стали заходить члены Президиума ЦК, пришли и два неизменных участника бдений этой недели Малиновский и Громыко. Все рассаживались вдоль длинного покрытого зеленым «кремлевским» тонким сукном стола заседаний. В папке у министра иностранных дел лежал отпечатанный на специальной бумаге проект ответа Председателя Совета министров СССР президенту США. Андрей Андреевич подошел к стоявшему чуть поодаль письменному столу, за которым сидел отец. Хотел показать ему заготовку, но хозяин кабинета жестом остановил его. «Сейчас все вместе послушаем», — проговорил отец.
Через несколько минут Громыко начал зачитывать послание. Обычно отец не давал оратору покоя, вносил поправки, дополнения, которые тут же записывала сидящая у стены немолодая, черноволосая, похожая на цыганку стенографистка Президиума ЦК. На этот раз он не вмешивался, только, когда Громыко заговорил о ракетных базах США в Турции и Италии, поднял голову, глянул на выступавшего. Громыко закончил, откашлялся в нерешительности, подождал несколько секунд и сел.
Присутствующие молчали, необычная реакция отца, вернее, ее отсутствие их озадачило.
Отец покопался в бумажных папках, рассыпанных по столешнице, наконец нашел нужную серо- голубую и вытащил из нее сцепленные скрепкой пару страниц.
— Нас предупреждают, что война может начаться уже сегодня, — начал отец. Голос у него звучал непривычно глухо. — Конечно, возможно, информацию подбросили, но риск слишком велик. В Америке происходит настоящий шабаш, военные рвутся в бой. Поэтому я предлагаю не ввязываться сейчас в спор об американских ракетах в Европе, никому они не мешают. Надо сосредоточиться на главном: если США, их президент обяжется не нападать на Кубу, мы, как это ни неприятно, заберем свои ракеты. Иначе становится слишком опасно.
Участники совещания не возражали. Громыко загудел: «Правильно». Отец предложил сочинить новый ответ немедленно, тут же всем вместе, время не ждет. И так после получения послания из Вашингтона прошло более суток.
— Надежда Петровна, — обратился отец к стенографистке.
— Я готова, Никита Сергеевич, — откликнулась женщина.
Отец встал, начал диктовать. Он говорил об ответственности за судьбы мира, жизнь людей, лежащей на плечах президента США и его, Председателя Совета министров СССР. Дальше он перешел к обсуждению того, какое оружие можно считать наступательным, а какое оборонительным, призвал к благоразумию и спокойствию. В конце он предлагал соглашение: мы выводим ракеты, а вы гарантируете безопасность Кубы.
Письмо получилось, в отличие от послания президента Кеннеди, длинным, как и многие выступления отца, не везде последовательным и отчасти путаным. Однако главное не вызывало сомнений: автор ищет способ выхода из кризиса, искренне стремится к миру.
Решили, что Надежда Петровна сейчас расшифрует свои закорючки, помощники отца вместе с дипломатами «причешут» текст. Так что окончательно рассмотреть и подписать его удастся после обеда, часа в два-три. Надежда Петровна вышла из комнаты. Место у стены заняла ее напарница. В Вашингтоне еще спали.
Собственно, никаких иных вопросов, кроме письма, в повестке дня не предусматривалось. Отец предложил послушать военных, Малиновского, — его волновало, какие разрушения могут нанести
