Западноевропейская поэзия XX века

которая будет одна панацеей для этой отчизны и целого мира
(как говорили в те времена),
и бросить потом золотые большие монеты в родник, —
в благодарность за чудо. Но, впрочем, всегда, насколько мы помним,
служители Амфиарая находили в своем роднике
только медную мелочь.
И нет ничего удивительного — люди забывчивы, а золото
было им нужно всегда.

ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ Перевод Юнны Мориц

Когда афинское войско потерпело поражение
при Эгоспотамах[97] и чуть погодя,
когда мы потерпели окончательное свое поражение, —
прекратились наши вольные речи, блеск Перикла,
расцвет античных искусств, гимнастические уроки,
собеседы пирующих мудрецов. Сегодня
на Агоре — гнетущая тишь, и угрюмство, и произвол Тридцати.
Все, и в том числе самое сокровенное, происходит
в наше отсутствие, без нашего спроса,
и это не подлежит никогда никакому обжалованию,
и обвиняемый беззащитен —
ни адвокатов, нп скромного права даже на мелочь:
на формальный протест.
В огонь — наши рукописи и книги,
и честь омраченной родины — в грязь. И если
когда-нибудь, предположим,
нам разрешили бы как свидетеля привести с собою
старого друга, он отказался бы только из страха:
как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших несчастий, —
и был бы он прав. Поэтому здесь
нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели
на какой-то новый контакт с природой,
из-за колючейпроволоки разглядывая кусочек моря, траву и камни
или случайное облако на закате, лиловое, мрачное,
неспокойное. И между тем, вполне вероятно,
что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона[98],
управляемый тайно все тем же орлом,
и вместе они откопают и обнаружат железное острие,
которое некогда было нашим копьем, —
оно тоже стало тупым и ржавым,
и вполне вероятно, что его принесут однажды в Афины
в триумфальном и траурном шествии, при венках
и торжественной музыке.

И ПОВЕСТВУЯ ОБ ЭТОМ…[99] Перевод Юнны Мориц

Люди, идеи, слова измельчали настолько,
что нас теперь не волнует нисколько
ни старая слава, ни новая, ни благородная биография Аристида;
и если кто-нибудь иногда
пытается вспомнить доблести Трехсот или Двухсот[100],
другие немедленно
его обрывают с презрением или в лучшем случае
с иронией и скептицизмом.
Но порой, как сейчас, например,
когда погода светла и прозрачна — в день воскресный
на стуле под эвкалиптами
среди этой безжалостной ясности на нас нападает
сокровенная скорбь и тоска
о блеске, испытанном прежде, хотя сегодня
мы называем его дешевым. Шествие трогалось на заре —
трубач впереди, а за ним — повозки с венками
и грудами веток душистого мирта,
за ними вышагивал аспидный бык, а следом — юноши шли
и кувшины несли с молоком и вином
для возлияния мертвым; в благовонных фиалах
качались масла и ароматные смеси.
Но всего ослепительней — в самом конце процессии
шел архонт, одетый в пурпурное,
архонт, которому целый год не позволяли касаться железа
и надевать на себя хоть что-нибудь, кроме белого, —
теперь он — в пурпурном
и с длинным мечом на поясе величественно пересекает город,
держа прекрасную вазу, извлеченную из общественной утвари,
и направляясь к могилам героев. И когда —
после того как бывали омыты надгробные стелы
и роскошные жертвоприношения завершены, —
он поднимал свою чашу с вином и, выливая его на могилы,
провозглашал:
«Я подношу эту чашу самым доблестным, тем, кто пал
за свободу греков», —
пробирала великая дрожь все окрестные лавровые рощи,
дрожь, которая даже теперь пробирает эту листву эвкалиптов
и эти залатанные пестрые тряпки, после стирки