Западноевропейская поэзия XX века

даже наши руки.
И жены наши в чужие дома будут воду носить из горных ключей,
и дети наши погибнут
в каменоломнях.

Подруга моя, шагая рядом, напевала обрывки песни:
«Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя…»[90]
Кто-то вспомнил о старцах-учителях, оставивших нас.
Мимо прошла пара, беседуя:
«Надоели они, эти сумерки. Пойдем-ка домой.
Пойдем-ка домой и зажжем свет».

РАССКАЗ Перевод Э. Ананиашвили

Заливаясь слезами, идет по улице человек.
О чем он плачет? Никому не известно!
Иные думают — об утраченной любви,
Об угасших страстях, что владеют нами
С такою силой в летнюю пору,
На пляже, под музыку граммофонов.

У других — житейские заботы,
Незавершенные дела, недописанные бумаги,
Дети — как они быстро растут!
И женщины — как они трудно старятся!
А у него глаза — как пылающие маки,
Два мака с зеленого весеннего поля,
А под веками — два маленьких родничка.

Он бродит и бродит, он никогда не спит,
Он шагает по мостовой, по лицу земли,
Покрытому узором из маленьких квадратов:
Живая машина, беспредельное страданье —
О, в конце концов оно теряет значенье
И со временем становится неважным…

Люди слышали: он разговаривал на ходу
Сам с собой, ни к кому не обращаясь,
О зеркалах, расколотых давным-давно,
О лицах, разбившихся в глубине зеркал,
Об осколках, которых уже не склеить.
Другие слышали, как он горевал о снах,
Об ужасных видениях на пороге сна,
О лицах, полных невыразимой нежности…

Мы привыкли к нему. Он спокоен и корректен.
Он только ходит и плачет, не переставая,
Как плакучие ивы на берегу ручья,
Что уносятся вдаль, мелькнув за окном вагона,
Хмурым утром, в тоскливый час пробужденья.

Мы привыкли к нему — он ничего не значит,
Как все, что пригляделось и вошло в привычку.
И я рассказываю о нем лишь потому,
Что не знаю ничего, ничего на свете,
Непривычного для вас.
Мое почтенье!

ЛИК СУДЬБЫ Перевод Л. Лихачевой

Лик судьбы, склоненный над колыбелью ребенка,
ветер, и звезд круги, и февральская темная ночь,
мудрые старицы-повитухи, ступеньки скрипучие,
и сухие, голые плети виноградной лозы во дворе.

Над колыбелью ребенка — лик судьбы
в черном, повязанном низко платке.
Улыбка неизъяснимая, опущенные ресницы, грудь,
          белая, как молоко.
Открывается дверь, и исхлестанный морем рыбак,
войдя, утомленно бросает
на сундук вымокшую фуражку.

Эти лица и эти картины были с тобой,
когда свою сеть ты плел на морском берегу
или когда уходил от встречного ветра,
глядя в провалы черные волн;