Западноевропейская поэзия XX века

Теперь мое завтра — море, пустыня,
где не будет ни лет, ни зим.
Европа, ты видишь, Европа? Я кану,
безвольный, в миф о себе, в быдло людское,
твой беглый сын, не знавший другого врага,
кроме грустной своей безнадежности,
кроме нежности призрачной
озер и листвы за шагами
затерянными.
Зноем одет и пылью,
иду я к отчаянью, к могиле песчаной
навеки.

ДИМИТРИОС Дочке Перевод Евг. Солоновича

К палатке подходит
маленький враг
Димитриос, — неожиданный
птицы тоненький щебет
под стеклянным куполом неба.
Не кривятся детские губы,
просящие хлеба,
не туманится плачем
взгляд, растворяющий голод и страх
в небе детства.

Он уже далеко,
живчик, ветрячок,
тающий в знойном мареве,
Димитриос — над скупою равниной
едва вероятный, едва
живой трепет,
трепет моей души,
трепет моей жизни
на волоске от моря[169].

ЭТИ ИГРАЮЩИЕ ДЕТИ Перевод Евг. Солоновича

однажды простят нас,
если мы своевременно уберемся.
Простят. Однажды.
А вот искажения времени,
течения жизни, отведенного в ложные русла,
кровотечения дней
с перевала перелицованной цели —
этого, нет, они не простят.
Не прощается женщине лжелюбовь —
милый взору пейзаж с водой и листвой,
который порвется вдруг,
обнажив
гнилые корни, черную жижу.
«В самой любви не может быть греха, —
неистовствовал поэт на склоне лет, —
бывают лишь грехи против любви».

Вот их как раз они и не простят.

САБА Перевод Евг. Солоновича

Кепка, трубка и палка — потускневшие
атрибуты воспоминанья.
Но я их видел живыми у одного
скитальца по Италии, лежащей в руинах и во прахе.
Все время о себе он говорил, но никого
я не встречал, кто, говоря о себе,
и у других прося при этом жизни,
ее в такой же, даже в большей мере
давал бы собеседникам.
А после 18 апреля[170], день или два спустя
я видел, помню — он с площади на площадь,
от одного миланского кафе к другому,
преследуемый радио, бродил.
«Сволочь, — кричал он, — сволочь», — вызывая на лицах
недоуменье.
Он подразумевал Италию. Он поносил ее, как женщину,