— Я понимаю. И по-моему, выполняла ты его с удовольствием.
Эгги странно притихла.
— Чтоб все было вместе, а отдельно ничего не было, потому что все связано.
— Потому что все связано, — эхом повторил я.
Эгги высвободила шею, приподняв проходившую сзади бечевку, скользнула под нее и улеглась на спину, издав при этом громкий вздох. Глаза ее были крепко зажмурены.
— А откуда вы все знаете про детей? У вас же нет ребенка.
— Зато я сам им был, давно, правда, но я все помню.
— Когда писались в кровать?
— Сначала да, а потом все прошло.
— Но вы все равно были гадкий мокрый записюха!
Голос Эгги звенел от восторга, я думал, что же мне отвечать, как вдруг увидел стоящую на пороге гостиной Миранду и вспомнил, что забыл запереть дверь в квартиру.
— Боже милосердный, — простонала она, глядя на дочкиных рук дело, — только не это!
— Доктор Эрик мне сам разрешил, — пискнула Эглантина. — Он сказал, что ему так очень нравится.
Миранда улыбнулась и покачала головой:
— Придется тебе все распутать. Не может же бедный Эрик сидеть тут привязанный.
— Не-е-ет, не сейчас, — канючила Эгги. — Ну мамочка, ну миленькая, ну любименькая, ну пусть так побудет, ну пожа-а-а-луйста, ну молю тебя!
Я торжественно пообещал, что ее арт-объект простоит несколько дней в целости и сохранности, но себя попросил выпустить, потому что утром мне на работу. Такой вариант ее вполне устроил, и как только стороны пришли к соглашению, Миранда помогла дочери высвободить меня из пут. Пытаясь раздвинуть паутину бечевок, она ненароком задела мою лодыжку, и от этого случайного прикосновения меня охватила какая-то глупая радость, но я тут же подумал о Лоре и вспомнил, что завтра собирался ей позвонить. В общем, так запутался, что самому смешно.
Поскольку посидеть в гостиной теперь не представлялось возможным, я пошел наверх, в библиотеку. Мне хотелось почитать. Покончив со статьей из «Сайенс», показавшейся мне беспомощной, я снял с полки книгу Винникотта «Размышляя о детях» и открыл ее на том месте, где он пишет о своей работе педиатром, о том, какое удовольствие доставляло ему лечение детского тела, о важности физического осмотра в психиатрической практике: «Человеку нужно, чтобы его видели». Я так отчетливо помню эту цитату не только потому, что меня поразила ее точность, но и из-за шагов, раздавшихся на лестнице именно в тот момент, когда я ее читал.
Моя первая мысль была про Лейна, но я твердо знал, что входная дверь заперта и потолочный люк тоже. Тем не менее я застыл, слушая, как кто-то осторожно поднимается по ступенькам. Это оказалась Миранда. Она застыла в дверях, внимательно глядя на меня. За сегодняшний вечер это был второй ее визит. Сейчас на ней был белый махровый халат, распахнувшийся ворот открывал голую кожу чуть повыше грудей. Она вошла в комнату и села в кресло напротив:
— Я давно собираюсь вам кое-что сказать. Я никогда этого никому не говорила, но с вами мне хочется быть откровенной.
— Извольте, — ответил я, не пытаясь скрыть своего удивления.
— Помните, я вам как-то рассказывала о дяде Ричарде, младшем брате отца?
— Да. Он ведь, кажется, умер?
Миранда кивнула. Глаза ее стали задумчивыми.
— Он был человеком мягким и довольно зажатым, подбирал слова, когда говорил, но умница и с хорошим чувством юмора. Отец всегда удивлялся: как это Ричард столько цифр держит в голове? А моя младшая сестра Элис даже спросила, нельзя ли ей посмотреть, как у дяди Ричарда держатся цифры в голове. Мои бабушка и дед с отцовской стороны умерли, и мы с сестрами были к Ричарду очень привязаны, но ко мне он относился по-особому. Я рисовала ему картинки, и он их очень серьезно воспринимал, обсуждал со мной. Одна даже висела у него в кабинете в рамке — его портрет. Я нарисовала его, когда мне было девять. Помню, как я старалась получше изобразить одежду. Он был франт, обожал красивые рубашки мягких тонов. Время от времени ездил в Майами и привозил нам оттуда подарки. Однажды я получила от него книгу с пастелями Дега и из-за этого почувствовала себя очень взрослой и значительной.
Миранда обхватила себя за плечи, голос ее дрогнул.
— Седьмого мая восемьдесят первого года раздался телефонный звонок. Мне было одиннадцать с половиной лет. Отец взял трубку и вымолвил только одно слово: «Ричард». У него был очень страшный голос. Труп дяди Ричарда нашли ночью в трущобах Западного Кингстона со следами ножевых ранений и побоев. Началось следствие, но найти никого не удалось. У полиции не было версий.
Миранда конвульсивно вздохнула и продолжала:
— На похороны приехал какой-то американец, которого никто из нас не знал. Высокий такой, красивый, очень нарядный. Я, глядя на его костюм, подумала, что у него куча денег. Он подошел ко мне и говорит: «Ты, наверное, Миранда? А я друг твоего дяди Дика. Он мне много рассказывал, какая ты талантливая». Я даже ответить не успела, потому что подошел папа. Он ничего особенного не сделал, просто кивнул этому человеку, нельзя сказать, что невежливо, и увел меня. На похоронах папа ни слезинки не проронил. Все случилось после. Я ночью слышала их с мамой разговор. Он сказал: «Вот так живешь и не знаешь, что творится в собственной семье», а потом плакал навзрыд.
Когда мне было тринадцать лет, мы приехали на Ямайку на похороны моей двоюродной бабушки Ивонны, и там был один мальчик, постарше меня, наверное, какая-то родня, но я его не знала. Звали его Фредди. Я что-то сказала ему про несправедливость смерти в молодом возрасте, дескать, тетя Ивонна была старая, а дядя Ричард умер совсем молодым. Он на меня как-то странно посмотрел, его аж перекосило, и бросил: «Дон Педро».
Я заморгал.
— Ну, это как педераст. Эрик, я просто упала. Я в жизни ничего такого о Ричарде не думала. Это было немыслимо, я так прямо Фредди и заявила, и тогда он…
Голос Миранды упал до шепота.
— И тогда он сказал мне, что дядя Ричард приставал «со всякими гадостями» к одному мальчику, знакомому Фредди. Я поверить не могла…
По щеке Миранды катилась слеза, она ее смахнула.
— Мы ведь ничего не знали. Он всю жизнь скрывал…
— Его убийство было как-то связано с его ориентацией?
Миранда опять обхватила себя за локти и принялась растирать их, словно ей было холодно.
— Понятия не имею. Они оставили бумажник, только деньги забрали. Папа до сих пор не может об этом говорить спокойно, я несколько раз пробовала, но до него не достучаться. Такая броня стыда. У него же довольно широкие взгляды, но вот это он принять не в состоянии, никак.
Я иногда думаю, что стала такой, какая я есть, именно из-за этого, из-за убийства. Я не могу об этом забыть. Бывают, конечно, дни, когда я об этом не думаю, но потом все возвращается. Я представляю себе его ужас, когда за ним гнались, представляю, как он лежал один на улице, истекая кровью. И эта завеса тайны… На Ямайке однополые связи считаются преступлением, и ненависть к секс-меньшинствам в обществе невероятная.
Миранда подняла на меня глаза:
— Вы знаете, я всегда хотела быть мальчишкой. Отец ведь мечтал о сыне. В играх с сестрами мне всегда отводились мужские роли, и тогда я старалась ходить по-мальчишески, вразвалочку, говорить грубовато, как они. А потом пару лет я всерьез думала, может, я — как дядя Ричард, потому что порой испытывала какие-то чувства к девочкам.
Она помолчала.
— Потом, с годами, все устаканилось, но метания свои я хорошо помню. Мне сейчас очень хочется что-нибудь такое нарисовать, чтоб вышла серия. Покопаться в материале, попробовать, скажем, разыскать того американского друга из Майами. Я хочу, чтобы Эглантина знала правду про Ричарда. Родители, конечно, будут в ужасе, им эта затея кажется, мягко говоря, странной.
