— И вы ждете разрешения.
— Возможно.
— Но я-то вам его дать не могу, — тихо произнес я.
— Представляю, каким ударом для вас была эта фотография.
— Да уж. Во-первых, у меня было чувство, что меня используют. И кроме того, она попалась на глаза моей пациентке и очень ее напугала.
— Джефф просил передать, что ему нужен был образ отца-пугала. Так что вы там — это не вы. Он так и сказал: «Объясни, что это перенос, собирательный образ отцов, из-за которых льется кровь». Ему нужна ярость, вспышка бешенства. Конечно, этот снимок можно назвать вторжением в личную жизнь, но он получился настолько выразительным, что я могу понять, почему Джеффу так хотелось его выставить. Я знаю, что такое ярость. Я запросто могу выйти из берегов. Внутри все кипит, и работе это даже на пользу, мне тогда море по колено, я ничего не боюсь, ни перед чем не останавливаюсь. Отец Джеффа был человек недобрый. Часто орал, лупил в ярости кулаками по столу. Джефф в детстве его страшно боялся. Его отец ведь тоже был врачом. Представляете, жестокосердый кардиолог. Джефф до сих пор не понимает, каким образом его родители оказались в тот вечер в одном автомобиле, они ведь много лет были в разводе. Джефф пробовал что-то выяснить, но никто из знакомых ничего не знает, а сам он и с отцом и с матерью был на ножах. Он вообще договорился до того, что отец нарочно подстроил эту автокатастрофу, но это, конечно, одни слова.
— И вы хотели мне все это рассказать?
Миранда снова посмотрела мне в глаза:
— Я понимаю, это глупо звучит, но это из-за бечевки. Я просто увидела, как Эгги вас обмотала, а вы не сопротивляетесь, не одергиваете ее, просто рукой махнули, и все. Я зашла, а вы сидите, такой смешной, такой серьезный, с невозмутимым лицом, словно ничего особенного не происходит, а кругом эти веревки, как паутина.
— То есть вам захотелось прийти второй раз и рассказать мне все, потому что вы увидели меня связанным?
— Получается, что так, хотя это нелепость.
Миранда сидела в кресле с ногами, подобрав их под себя, и казалась совсем девчонкой. Я понял, что она впервые подпустила меня так близко и от этого чувствует себя уязвимой.
Я кашлянул:
— Ваша дочь пытается починить то, что сломано, связав все воедино. Может, вы пытаетесь как-то связать себя со мной?
— Я же видела, как вы на меня смотрите. Я знаю, что нравлюсь вам, но все время боюсь, может, та, что вам нравится, совсем не я?
Я не знал, куда деваться.
— Джефф ревнует, и мне как-то не хотелось злоупотреблять вашими чувствами, хотя меня тянет к вам. Но сегодня вечером я правда хотела, чтобы вы узнали обо мне побольше.
Она помолчала.
— Мне с вами спокойно. Вы хороший человек.
Слова «спокойно», «хороший» будили в памяти еще одно — «ручной».
Миранда повернулась ко мне и прижалась щекой к моей груди.
— Я так устала быть мамой, так устала за все отвечать. На работе ведь почти то же самое, только и слышишь: спросите Миранду, Миранда все сделает. Вечная двужильная Миранда, которая в огне не горит и в воде не тонет. И Джеффу всегда нужна была нянька. А я так иногда хочу, чтобы обо мне хоть чуточку позаботились.
Сквозь рубашку я чувствовал ее слезы.
Я гладил ее по голове, по плечам, ощущая под пальцами жесткие пряди волос, выпуклости позвонков от шеи до поясницы под махровой тканью халата. Чувственное наслаждение ушло куда-то на дно. В конце концов, я был сейчас не столько любовником, сколько матерью. Наконец-то я сжимал в объятиях предмет моих многомесячных вожделений, но этот, по выражению Лоры, «воображаемый объект» оказался несчастным ребенком. За окном пошел дождь. Капли барабанили по стеклу и по потолочному окну этажом выше, и я вспомнил Лейна, удирающего от меня по крышам. Какое же это чудо, когда слепой случай заставляет страстные чувства двоих столкнуться. Ведь, как правило, другой убегает от тебя без оглядки неведомо куда, и догнать его нет никакой возможности.
Я не знаю, сколько мы так просидели, сколько было времени, когда она встала и пошла к себе. Наверное, час ночи. Знаю только, что, когда она обняла меня в последний раз, дождь перестал.
Утром я проснулся от эрекции. Голову будоражили непонятные обрывки сна, где фигурировала незнакомая женщина в дезабилье, запутавшаяся голыми грудями в клейких спагетти, которые, неведомо почему, оплели мою кухню — не иначе как влияние Эгги с ее связующей бечевкой. Сбросив с себя эту пограничную одурь, я тут же вспомнил Миранду в белом халате, приходившую вчера вечером, чтобы рассказать мне историю своего дяди Ричарда и обрести утешение в моих объятиях. Весь день я слушал пациентов, но в памяти, врываясь в ход приема, оживал ее голос.
В этот день ко мне зашел мистер Т. После двухнедельной госпитализации он продолжал лечиться в Пейн Уитни амбулаторно. Я с удовлетворением отметил, что отказ от зипрексы пошел ему на пользу — он стал уравновешеннее и стройнее. Новая схема лечения включала в себя карбамазепин, рисперидон, литий в малых дозах, зибан в качестве антидепрессанта и золпидем как снотворное. По-моему, ему стало лучше.
— Конечно, и пошатывает и покачивает, — пожаловался он, — но все-таки не так, как раньше. Никаких мрачных-злачных мыслей о смерти, никаких голосов, вернее, они есть, но так, вполголоса, неотчетливо, на заднем плане, удаляясь, не заливаясь. Жалко, что доктор Оден такой молчун. Сплошное киванье, ворчанье и бумагомаранье. Вот я и решил, что пора мне к вам.
— Вам страховки хватает? Она все покрывает?
Он развел руками:
— Да я как-то не думал об этом.
— Что касается платежеспособности, то это можно оформить.
Мистер Т. принялся яростно растирать кисти рук. Под ногтями по-прежнему был толстый слой грязи, но глаза смотрели задумчиво.
— Это чье?
— «Сердце к сердцу. Тяжко было слово. Стать весомей. Легче слыть». [72] Пауль Целан. Он бросился в Сену.
— Поэт. Вы тоже поэт.
