презренное отчаяние. И это на протяжении всего существования его рода никогда не покидало их. Все века. Страшно подумать. Неужели так можно? Тысячелетиями гнуться, коробиться, страдать, умирать от нескончаемой работы только для того, чтобы тот, кто неправедной сутью выплыл из липкого омута, наслаждался всеми благами, которые дают закабаленные, униженные своей сутью вечные работяги- крестьяне. Они знали только одно солнце — которое над головой, одну радость — добрый урожай, одно счастье — протянуть не голодно до следующего урожая, одну цель — вырастить детей. И так все века. Для чего? Для кого? Не спокойнее ли вовсе не появляться на свет, чем потом полвечности мыкаться неприкаянным по этой неуютной жизни. И все не для себя — для кого-то. А тот готов шкуру с тебя содрать, лишь бы смиренно и молча работал далее, не подавал голоса истинной правды.
От этих тяжелых дум у Caнa мучительно заныло сердце. Да и как иначе. Все, кого он знал, жили также, как он, его семья. А то и хуже. Разница такова, что в какой-то семье на циновку больше. Если кто-то приобретал подержанный велосипед — уже богач. Вот и вся обидная статистика количественного сравнения имущественного ценза. И жизни жалко, и жить дальше так просто страшно. Вот прилегающие районы и окраины величайшего города. Улица, где в непогоду можно потерять не только тапочки, но и заскорузлые подошвы собственных пяток.
Короче, все эти вместе взятое, да сгусток образования, которое Сан умудрился урвать у жизни, подняло его голову на ту высоту, с которой он сумел увидеть жизнь не так далеко от себя, в совсем ином ракурсе. Сверкающие солнечным великолепием здания, широкие улыбки, веселые глаза, перетасовывающиеся из рук в руки хрустящие купюры. Жар виденного, свои критические раздумья приподняли его над боязнью неизвестного, и он решил стать таким же независимым, как те, кто небрежным словом отправляет автомобиль в гараж или своих детей в круиз по белу свету. Вот такая жизнь стоит того, чтобы жить, — с выстраданным ожесточением решил Сан. — Другая стоит лишь сожаления о проведенных зря под солнцем и луной сутках.
Семейный совет согласился с неопровержимыми доводами старшего сына. Дал ему добро и те сбережения, над которыми так слезно тряслись руки добрейшей матушки.
Девять лет скитался по заграницам: Япония, Юго-Восточная и Южная Азия, Филиппины, Индонезия, Штаты со многими крупнейшими городами, Париж, Неаполь, Рим, Каир, Бейрут, Латинская Америка. Легче сказать, где не был Сан. Правда, тех сбережений не хватало. Экономил. При первой же возможности подрабатывал. Не гнушался унести то, что плохо лежало. Понял, как и каким путем можно обрести состоятельную жизнь.
Сейчас уже шесть лет в Шанхае. Родной город где продолжали крестьянствовать на окраине его родные.
Удачно влился в разномастные дни Культурной революции. Подхватил группу юнцов и ловко втерся в толпы хунвейбинов. Сумел погреть руки на общем беспорядке. Но этого было мало. Его положение неизвестного мало способствовало возможности пробиться выше. И здесь судьба свела с У Чинем. Твердый старик заприметил Сана с сорванцами и предложил влиться в его школы. Посвятил в кое-какие планы. С этого дня жизнь приобрела более осмысленное направление. Стала появляться материальная база. Пусть малая, но для него, его родных это было большим делом.
Конечно, и встреча с У Чинем, и теперь эмиссары иэ Пекина, прочие случайности — как таковыми их назвать, нельзя, — вся жизнь Сана вела к этому. Рано или поздно он достиг бы своего. Ему лично для этого потребовалось почти пятнадцать лет. На сегодня ему пятьдесят четыре. Куда уж дальше. На любых соревнованиях он призывал своих юнцов к железному мужеству. Ученики подопечных школ и вели себя так: драчливо, вызывающе. Их оголтелые выходки держали в напряжении окружающих. Сан только хитро посмеивался своими запоминающими глазками. И он, и они подчинялись только силе, уважали ее необузданный норов. Задуманное проводил в жизнь не спеша, упорно держась главной цели. Обстоятельно рассчитывал, на кого можно положиться, кому сколько доверять. Только У Чиня не мог обойти. Во многом они были однотипные. У Чинь толково вел дела и полностью поддерживал замашки Сана. В чем-то они даже симпатизировали и в такой же степени доверяли друг другу. У Чинь пользовался большим влиянием среди всех объединенных под его эгидой школ и был избран председателем совета. Он предложил избрать Сана вторым лицом. Tеперь, когда У Чиня нет, дверь обеспеченности и тщеславия была открыта. Он войдет в нее.
Долго думал Сан о себе. В свои пятьдесят четыре года он был холост и, как ни странно, не признавал себя даже зрелым. Настроение только начинающего большую жизнь балбеса из деревни. Душа вмещала не более тридцати лет. Он свято верил, что все еще впереди: и богатство, и красивая жизнь и семья. Довольно жизни забитой, беспросветной.
Тело то крупно, то мелко подрагивало от больших предчувствий. Сладостное ощущение приближающейся власти разливалось по усталым членам. Дремотное лицо принимало властный непререкаемый вид. Руки крепче сжимали то, что в скором времени и в немалом количестве должно появиться в них. Сонное воображение, пресыщенное дневными впечатлениями, живо подсовывало в руки мешки и чемоданы с банкнотами, золотом, бриллиантами.
Так в сладостной дреме, подергиваемый нервными импульсами, засыпал Сан Настойчивый, Упорный.
Глава девятая
ПАУТИНА
Тень над тенью. Оставляет ли тень след?
Если после ее пребывания находят обезображенный труп — это чья-то зловещая тень.
Чья?
Чье присутствие было столь необходимым, что человек оказался не у дел? Кто позволил столь отвратительные сцены насилия? Кто играет душами и умонастроениями людей? Кто вселяет в нестойкие умы затасканных вечным трудом людей страх и боязнь за свое бренное существование?
Кто?..
Мафия.
…
Многоликая, обширная.
…
В разных частях света.
В Юго-Восточной это первым делом «Триада». Вторым — тоже «Триада». Третьим?! — тоже «Триада».
Почему?
Потому, что все или почти все крупные шайкии-синдикаты — это своего рода ответвления «Триады», в свое время и по различным причинам отпочковавшиеся от самой первой «Триады».
Всякое могло быть в их среде. Во все можно верить. Потому что все-то и неизвестно. Но и от того, что известно, бросает в дрожь и разум, и совесть. Если какой-нибудь журналист с отчаянным характером и неспокойной совестью доберется до некоторой сути вещей и возвестит прислушивающемуся миру то, что досель являлось только уделом сплетен и газетных вариаций.
Подумаешь, где-то и с кем-то.
Но когда по прихоти неожиданной судьбы берет тебя костлявая за грудь, караул кричишь — да поздно, батенька. Раньше надо было шуметь. Когда и голос был, и слушать было кому. А сейчас?
Это на те пальцы, которые отпускают. Ты кричишь, хрипишь, сопротивляешься. Агонизируешь. Дергаешь ножками… и… испускаешь дух. Вот и все. А почему?
Потому, что до сей минуты не верил. Верил в то, что тебя обойдет крайность судьбы. Ты же пyn. Единственное сокровище Вселенной. Разве тебя можно трогать?
Но другой тоже пуп. Его руки половчей и пальцы жестче.
