новый бог не пожрал всё, до чего руки его рабов дотянутся.
— Так он уже и так всё пожрал, — зло перебил Извек. — И поконы, и жизни, и свободу думать своей головой. Больше и жрать то нечего… — он осёкся, уловив укоризненный взгляд наставника.
— Кабы было так, не стоило бы и с печи слезать. — горько улыбнулся Синий Волк. — Русь Киевом не кончается. А десяток весей, вокруг него, только начало беды. Худшее впереди.
Извек едва не подскочил над гладкой макушкой гостевого камня. Справившись с голосом, медленно выговорил:
— Что может быть хуже?
— Хуже потерять язык! Потерять правь! Потерять дух и знания пращуров! Про то в твоих грамотах и говорено, — волхв прикрыл веки и, как по писанному, заговорил: — От крещёного дня надлежит все письмена нечестивцев, будут ли те веды досками, берестой, глиной, пергаментом ли, предавать огню, без разбору. Жрецы же, либо прочие перечи,[34] буде те случатся, повинны смерти. Сих надлежит повсеместно ругать и сечь железом нещадно…
Селидор умолк, жестом остановил восклицание, готовое сорваться с Извековых уст. Терпеливо продолжил:
— Иным иноземцы не успокоятся. Им давно ясно, что Русь ни силой, ни большой силой не взять. Они по сей день тяжкой падучей маются от одной мысли, что мы захотим пределы расширять. Вот и решили изнутри подточить. И момент правильный выбрали, когда в князья сын рабыни выбился. У такого и удила, и стремена доступны, а уж править таким жеребцом, большого ума не надо. Посули ему золота, да власти без края и он твой. А Владимиру невдомёк, что через поколение все бразды правления не у князей будут, а у слуг нового бога.
— И что же, — потерянно обронил Сотник, — Ничего не могли с князем сделать?
— Могли, да слишком поспешили. Сперва Белояна надо было извести. С ним, полоумцем, Владимира не взять.
— Так что ж не сделали?
Селидор с укоризной взглянул на ученика.
— Ты думаешь иных бед над нами не висело? Со степью другой бог шёл, с коим быть нам извергами до скончания века. С закатных земель другая тень цареградских крестов близилась. За всем сразу не уследишь. Да и не думали, что Владимира собственная похоть так быстро подомнёт, мыслили, что пока успокоится щитом с ворот империи. Ошиблись.
Волхв, сжав зубы, замолчал. Сотник, при упоминании о щите, наконец решился:
— Не поведаешь ли про Рагдая, дядько Селидор!
Глаза под изогнутыми бровями сверкнули. Что-то дрогнуло в лице Синего волка. Голос прозвучал глуше обычного:
— Нет Рагдая среди живых. Дважды нет. Оборвалась ещё одна ветвь рода великих берсерков.
— Так смерд Залешанин правду рёк?
— Правду, — кивнул волхв, — Да не всю. Когда Рагдай погиб впервой, Перуна уговорили похлопотать, чтобы героя отпустили к Ясне. Просили два дня, на свадьбу. Громовержец расстарался на один, от заката до заката. И того было бы впору, ибо вдвоём, с Залешаниным, да по своей земле было способно доехать в срок. Однако, ушкуйник выгоду смикетил, и решил довезти щит сам. Потому и послушался Рагдая, оставил того на берегу, одного против отряда. Хотя ни ты, ни я, никто другой не оставил бы!
Глядя в огонь, Извек медленно качнул головой.
— Одного бы не оставили.
Селидор невесело усмехнулся и устало продолжил:
— И Владимир это знал, потому и решил послать того, кого ни честь, ни воинский покон держать не будут! А прикрытием поставил Рагдая, чтобы дело было обречено успеху. У таких, как Владимир, такое в обычае. На скверные дела, всегда подыскивают самую погань, вроде наёмных печенегов или ушкуйников. А Залешанин… — Селидор повёл бровью. — Залешанин ещё не самый худший поганец, хотя…
— Да на кол татя посадить и всего делов! — прошипел сквозь зубы Сотник. — Всю жизнь таких душегубов на горло карали, а теперь надоть перед ним, как перед знатным, шапку ломить.
Извек стукнул кулаком по колену, с отчаянной надеждой глянул на волхва.
— Селидор, а что ежели ещё разок богов попросить, или может к Вещему обратиться?
Волхв еле двинул головой, сглотнул ком в горле и еле слышно обронил:
— Дважды, поперёк смерти, никто из богов не сможет. Не допустят, да и нет у них такой силы.
Оба надолго замолчали. Взгляды застыли на догорающих поленьях, стреляющих искрами в ночное небо. Когда черная звёздная ткань начала светлеть, Селидор поднялся. Подобрав прут, откинул угли полукругом и принялся набрасывать линии в пышущей жаром золе. Пробороздив русло Днепра и Лебеди, ткнул точки по местам погостов, на восход от них обозначил другое русло с притоками, и на стыке двух линий очертил маленький круг.
— Уходим пока сюда. Если что, ступай навстречу Яриле, дойдёшь до реки, поворачивай вверх по течению, на берегу ищи мои зарубы, по ним найдёшь погост. Ежели нужен будешь, тебя найдут. Пока же забудь обо всём на время, служи князю как прежде. Придёт срок, без тебя не обойтись. А пока тебе и своих забот хватит, езжай.
— Гоже. — отозвался Сотник врезая в память огненный рисунок.
Стиснув предплечье Селидора, направился к Ворону. Запрыгнув в седло, оглянулся. Широкая фигура волхва всё стояла под столбом Перуна. Рука в прощальном жесте коснулась груди и наставник скрылся среди деревьев.
Сотник тронул повод. Ворон послушно двинулся в обратный путь, прочь от опустевшего капища. Тяжесть услышанного давила Извековы плечи, пригибала голову. Душу свербило. Тщетно попытавшись избавиться от тоскливой горечи, попробовал понять причины засевшей в сердце боли. Однако, скоро осознал, что кручина не одна, а определить, какая самая тяжкая, не так—то просто.
К разочарованиям в юношеских чаяниях вроде привык. Давно уже заморозил и запер на замок часть души, где раньше обретались открытость, чувство силы, удаль и гордость за своё ремесло. Глядя на распри детей погибшего Святослава, замуровал и былые понятия о справедливости, величии и безупречности светлых князей.
Вскоре после этого, как прошлогодний снег растаяло и уважение к Владимиру. Всё чаще видел в Красном Солнышке не только жалкого носителя обычных пороков, но и источник мелочного злопамятства и низости, способного в угоду убогим желаниям, пожертвовать всем, ради чего любой готов отдать жизнь. Удивляла способность князя заворачивать каждую новую гадость в праздничный рушник и называть благородными словами то, что на Руси давно именовали мерзостью. Извек не понимал, как можно рушить своих богов, рубить свой народ, сажать на шею иноземцев и тут же называть это единением Руси. Так же можно единить лес, сваливая спиленные деревья в одну кучу и, забравшись на самую вершину мёртвой древесины, оказаться выше всех.
Теперь Извек в полной мере ощутил, каково жить без надежды и веры князю. Сбылись самые худшие пророчества: тот, кому дано радеть за свою землю, делает всё, чтобы её покрыла гниль и тлен.
Из груди Сотника вырвался стон. Изнутри поднялся совершенно явственный запах гари, будто зашёл на лесное пожарище, где каждая частичка пепла несёт в себе смрад заживо сгоревшего леса. Чувствуя, что дикая, безысходная тоска готова затопить разум, Извек вновь утоптал чувства в дальний закоулок сердца и завалил их глыбами льда…
Утреннее солнце ударило по глазам. Копыта Ворона ступили на прямохоженную дорожку. Вот-вот из- за перелеска должны были показаться холмы, за которыми ждал Киев. Извек в который раз щупал спрятанный на груди свиток. Хотелось сжечь или зашвырнуть его в реку, или вбить в глотку Сарветовым чернецам. Однако, понимал, что всё без толку: прибудет другая грамота, случится иной посыльный, чуть позже — чуть раньше…
Из-за поворота донёсся перестук тяжёлых копыт. Сотник придержал Ворона, но, разглядев за деревьями знакомый плащ, облегчённо вздохнул. Навстречу, на взмыленном коне, выметнулся распаренный Мокша. Увидав на дороге Сотника, дернул поводья так, что конь взвился на дыбы.
— Слава богам, первый тебя встретил, живого и здорового! А то Сарвет места не находит, сетует, что не того послали. Грамоту везёшь?
