Тут же, не дав никому рта раскрыть, пустился в привычные рассказы с пояснениями, не всегда совпадающими с правдой.
— Значится так, — начал он. — Дела у нас тут как всегда неважные. Токмо соберёшься поспать, как трубят в поход, а токмо захочешь поразмяться, так трубят, чтобы возвращались. Как ты уехал, с ног сбились, всё мотались проверять примученные земли. Позже, то в Искоростень, то в Новгород, то к Чуди, по поручениям, шастали. Чё—то у Владимира готовится несусветное, а чё — никто не ведает. Ни те повоевать, ни те поспать спокойно не пришлось.
Намедни, правда, повеселились. Услыхали, что в наших краях заблудился хазарский отряд. Мы на коней. Выдвинулись, что осенний ветер, быстро, могуче… только не в ту сторону. Пока разворачивались, да зимними волками по округе рыскали, повстречали бродягу. Тот, дурья башка, брякнул, будто видел в полудне оттедова отряд. Мы туда. По пути нашли телегу с бочками. Вокруг — никого. Мы спросили — нам дали, ну, мы дальше. К ночи углядели блеск на опушке леса, присмотрелись издаля, по всему — ворог, не иначе. Присмотрелись ещё, ну ясное дело — ворог. Развертаемся в боевой порядок и, уже в темноте, атакуем…
Мокша прервался, уткнув глаза в глубокую посудину, захлюпал пивом. Сидящие за столом щурились, едва удерживая расползающиеся щёки. Эрзя, не открывая глаз, поймал языком кончик уса, уложил на зуб и принялся медленно грызть. Сотник ждал, пока Мокша допьёт, но тот, будто обзаведясь бездонной кружкой, всё сопел, побулькивал, звучно глотал и причмокивал. Извек прожевал мясо и, потеряв терпение, постучал мослом по кружке Мокши. Рассказчик встрепенулся, словно очнувшись от сна, оторвался от питья и, как ни в чём ни бывало, уставился на друга.
— Так дальше—то чё? — напомнил Сотник. — Атаковали в темноте, ну и…
— Ну и бились до утра! — отчеканил Мокша. — Чё ж ещё может быть?! Сеча была горячей и беспощадной… оружия наломали… Ты же нас знаешь! К утру, вокруг ни одного живого врага…
— И дерева тоже! — тихонько проронил Эрзя и, над столом раскатился дружный гогот.
Извек в сердцах плюнул и шутливо нахмурился. Опять в Мокшиной байке на ложку правды пришлось ведро кривды. Однако, когда смех стих, Эрзя терпеливо пояснил:
— Там на опушке ярл Якун своих хлопцев искал, они в наших лесах дорог не знают, вот и заплутались. А тут конная атака. Ярл людей спешно в лес задвинул, и до рассвета сидел, пока Мокша с отрядом опушку от деревьев отчищал. Вылезли утром, вокруг древа и кусты едва не с корнем, Мокшины бойцы кто в ссадинах, кто в синяках, кто от усталости неживой. Над опушкой перегар такой, что мухи дохнут. Короче, повоевали.
— Видать мало в телеге бочек было, — подытожил Извек. — Да и в каждой, небось на донышке.
— Пустые! — махнул рукой Мокша. — Вот мы с досады и очумели…
— Тогда надо здесь подмолодиться. — встрял из-за спины хозяин корчмы, протягивая очередной кувшин.
— За возвращение! — донеслось из-за соседнего стола.
Извек обернулся. Приложив руку к груди, благодарно кивнул Сухмату с Рахтой, мельком заметил как Льок со вздохом поднял чеплагу. Подмигнул маленькому ведуну, мол, ничего, привыкнешь.
Загремели бадейки кружек, поднялись руки, плеснули янтарные брызги, заклокотало в горячих глотках. Вот и домой вернулся… мелькнуло в голове Сотника. Как говаривал Эрзя: без семьи, любая журка — дом. Разговоры потекли своим чередом и скоро большая часть новостей была рассказана и дополнена суждениями, как мясо приправляется душистыми травами и солью.
Расходились затемно. Прихватив пару кувшинов на утро, Эрзя сграбастал Сотника и, убедившись что Мокша не отстаёт, направился из журки.
— Завтра велено быть на дворе. Должно внимать заморским гостям, коих Владимир последнее время всё более привечает. Видать снова будут про кресты талдычить.
— И жить поучать. — добавил Мокша угрюмо. — А нам надобно сполнять и быть готовым.
Сотник собрался было услышать, к чему надо быть готовым, но друзья умолкли до самого дома. Лишь завалившись на лежанку, Эрзя, уже засыпая, неохотно обронил:
— Впрочем сам завтра узнаешь, на что покон менять будем…
Извек приподнялся на медвежьей шкуре, но Эрзя уже размеренно засопел. Через пару мгновений к сопению присоединились вдохновенные всхрапывания Мокши.
— Ну вот и поговорили. — вздохнул Извек опуская голову. Сон не шёл. Непонятные слова друзей беспокойно копошились в голове, вызывая странное гадостное чувство.
Глава 4
Худо не тогда, когда всё плохо.
Худо, когда не знаешь как сделать лучше.
Остатки ночи прошли в беспокойном забытьи, когда всеми силами стараешься заснуть и только проснувшись, понимаешь, что всё-таки спал. Первым, что услыхал Сотник, было беззлобное ворчание Мокши. Тот сидел за столом, подперев взлохмаченную голову широкой ладонью. Эрзя уже раздобыл где-то полдюжины яиц и, под мутным взглядом Мокши, копошился в поисках соли. Наконец соль отыскалась, и по столу громыхнули пузатые глиняные плошки. Длань[14] Мокши, приглашая Извека к столу, описала в воздухе круг и остановилась на кувшине. Троекратно булькнуло. Эрзя сыпанул на стол горсть сухарей и, осторожно примерившись, пристукнул скорлупу. Отковыряв на вершинке яйца маленькую прорубь, присыпал солью и, закинув в рот сухарик, высосал содержимое. Долго с удовольствием жевал, и лишь проглотив, так же аккуратно взялся за пиво. Пил медленно, косясь то на неподвижного Извека, то на Мокшу, начавшего уже вторую кружку…
Надрыв соседского кочета в мгновение ока снял всех троих с лавки и вынес на двор. К княжьему детинцу почти бежали, застёгивая на ходу перевязи, одёргивая рубахи и отдирая со штанов репей. Заметив толпящихся у ворот ратников, сбавили ход: вроде успели. Уже влившись в толпу, услыхали, как гуднул голос воеводы. На пятнадцатый удар сердца ровные ряды подчеркнули раздолье княжьего двора. Каждый замер, ровный как рубиль,[15] грудь бочонком, лицо камнем.
Воевода двинулся вдоль строя. Направляясь от ворот к детинцу, поглядывал в лица десятников, читал по глазам как по берестяным грамотам: кто с вечера перебрал, кто только по утру закончил, а кто уже успел подмолодиться кружкой—другой. Однако, видел, как харахорятся, напускают на рожи ярости, будто готовы в одиночку взять и Царьград, и свинарник деда Пильгуя.[16] Хотя, любая собака знает, что Царьград взять легче.
Завидуя успевшим опохмелиться, воевода закончил огляд и, крякнув, остановился у крыльца. Дверь распахнулась, по ступенькам сбежал гридень, что-то быстро шепнул и помчался к конюшне. Воевода же встрющил брови углом, свирепо зыркнул на дружину и зычно, с оттягом рявкнул:
— Сра—авняйсь! Соколом смотреть! Пятый десяток, п—тичье вымя, скрыть Мокшу! Больно рожа красна!
Мокша враз притопился в строю, на его месте зажелтели усы Эрзи и ряды вновь замерли в ожидании князя. Потекли долгие мгновения, в течении которых воевода три раза чесал в репе, четыре раза вытягивался как гусак и два раза оглядывался на двери. Заметив дремлющего Эрзю, лязгнул мечём в ножнах.
— И не спать… п—птичье вымя! Внимать княжьим гостям, как батьке с мамкой! Гости, они — люди убогие, чуть что забижаются! От сей обиды несварение могёт с ними приключиться. Что мне их, с княжьего пира, на себе во двор выносить?
Эрзя с неохотой приоткрыл глаза, отрицательно помотал головой. На крыльце тем временем загрохотали сапоги. На свету показались четыре широкие морды княжьих гридней и две — приставленных к заморскому послу. Ощупав двор глазами, рослые парни остановились по обе стороны от двери, пропуская на
